Ксении стало страшно.

— Замолчи! — бросила она, сжав зубы. — Ты с ума сошел, если разговариваешь так в этом месте. Нас кто угодно может услышать.

— Не думаю, — ответил он с иронией. — Все убеждены, что мы поем дифирамбы Брекеру. А вот в других общественных местах, таких как рестораны или метро, действительно полно нежелательных ушей.

— Расскажи о себе, — попросила она торопливо. — Тебя случайно не могут призвать на службу и отправить на фронт?

— Нет, я обеспечиваю фотографическую службу вермахта в тылу. Пока нет необходимости бросать меня на передовую. Мне кажется, они не очень высокого мнения о моих способностях в качестве военного фотокорреспондента, и я не собираюсь доказывать им обратное.

Он усмехнулся, но Ксения слышала, что в его голосе сквозит тревога.

— Как ты себя чувствуешь? — прошептала она.

Он пожал плечами.

— Обеспокоенным. Беспомощным. Пристыженным, что не могу действовать более эффективно. А ты?

— А я злюсь, что не могу тебя обнять. Прямо сейчас. И что меня от этого удерживает?

Макс рассмеялся. Хитрый взгляд Ксении напомнил ему времена, когда они устраивали праздники до рассвета. Когда она сказала ему, что Наташа его дочь, он сильно разгневался, но простота, с которой Ксения попросила у него прощения, успокоила его. Жизнь стала очень ценной и хрупкой. В ней больше не было места для ссор и упреков. Ксения была единственной женщиной, с которой он хотел разделить свою жизнь. Два или три раза после их разлуки он собирался жениться, но в конце концов выбрал одиночество, прерываемое редкими амурными кратковременными приключениями. Макс не был создан для обмана. Он никогда не полюбит никого, кроме Ксении Осолиной. Для него это было очевидно. В Берлине, глядя на Ксению в длинном красном платье, такую естественную и хрупкую, он понял, что между ними все стало просто. Возможно, потребовались ужасы этой безжалостной войны, чтобы помочь им признать это той ночью в городе, который на протяжении нескольких часов содрогался от падающих бомб, когда они страстно любили друг друга.

Макс взял ее руку и поднес к губам.

— Я должен тебя оставить, — прошептал он. — У меня встреча. Придешь завтра после обеда в галерею?

— До завтра, Макс, — серьезно ответила она. — Береги себя.

Когда Макс покинул Оранжерею и стал спускаться по улице Риволи, он столкнулся со взводом солдат, маршировавших по шоссе. На фронтоне отеля «Мерис» развевалось знамя со свастикой. Он знал, что там остановился комендант Парижа и его пригорода. Остальные отели столицы также были реквизированы. Когда его кузен Вальтер приезжал в этот город, он останавливался на правом берегу, в «Лютеции», где находилась штаб-квартира абвера.

Подойдя к книжному магазину, Макс заглянул внутрь и, не заметив ничего подозрительного, вошел. Сделав вид, что листает лежащие на прилавках книги, он выбрал наугад роман, даже не посмотрев на название. Сидевший за кассой месье Брюн не изменился, как и раньше, он был похож на старого медведя. Заворачивая покупку в бумагу, продавец сказал:

— Художественный мост, через полчаса.

Макс молча заплатил. Выйдя наружу, медленно пересек сад Тюильри, вспоминая выстрелы и волнение демонстрантов в феврале. Теперь газоны превратились в огородные грядки, но за цветочными клумбами, как и прежде, ухаживали с любовью. В Париже, страдавшем от нацистской оккупации, лишенном общественного транспорта и автомобилей, на улицах которого жители передвигались пешком или на велосипедах, а на дверях продовольственных магазинов висели объявления: «Хлеба нет», «Молока нет», «Мяса нет», этот ужас начала тридцатых годов казался приятным сном.

Макс вспомнил, что говорил ему Мило о своем пребывании во Франции, и его сожаление оттого, что его считали варваром. Это было справедливо, так как с самого начала войны нацисты только и делали, что подтверждали это мнение. В последний раз, когда он видел Мило, тот был очень обеспокоен. Его друг вернулся из Украины. С бледным лицом Мило рассказывал Максу о зверствах эсэсовских карателей на советском фронте, о систематическом истреблении евреев, расстрелах военнопленных и советских комиссаров. «Надо убить Гитлера, иначе он нас всех потащит за собой в ад», — говорил Мило вялым голосом.

Озабоченный Макс облокотился на парапет и посмотрел на отражение солнечных лучей в водах Сены. Он пытался прогнать мрачные мысли, вдыхая пыльный воздух города, который навсегда останется в его памяти как место встречи с Ксенией.

— Добрый день. Надеюсь, что не заставил вас ждать.

Макс подскочил от неожиданности, смутившись оттого, что допустил ошибку, не заметив, как подошел продавец книг. Тот сделал вид, что просит огня для сигареты. Небрежным жестом Макс протянул ему зажигалку.

— У меня есть то, что вы просили. Образцы настоящих печатей, прямо из Берлина.

— Превосходно. Положите конверт перед собой, — сказал Брюн и, видя, как по мосту идут двое незнакомцев, прибавил громким голосом, поднимая шляпу: — Спасибо, месье.

Макс вежливо наклонил голову и направился в сторону левого берега. Когда он оглянулся, месье Брюн уже исчез, прихватив с собой конверт. Макс облегченно вздохнул, подумав, что завтра увидит Ксению. Они проведут вместе все послеобеденное время, и она расскажет ему о Наташе. Он станет слушать внимательно, запоминая ее лицо и каждое движение. Будет ласкать ее руки, щеки, словно занимаясь любовью. При мысли, что они будут вместе и что жизнь в который раз совершила чудо, сблизив их, Макс чувствовал приятное головокружение, как от рюмки алкоголя.

Два месяца спустя солнечным июльским утром странная процессия в виде колонны парижских автобусов, этих медлительных «жуков», которые давным-давно исчезли со столичных улиц, удивила Ксению. Стоя на задних платформах, агенты полиции смотрели на прохожих. Лица женщин и детей прижимались к стеклам салонов. Ксения остановилась на краю тротуара поглядеть на процессию.

— Боже, у них на одежде желтые звезды, — прошептала она.

Месяцем ранее немцы заставили евреев старше шести лет нашить на верхнюю одежду шестиконечные звезды из желтого материала с черными контурами размером с человеческую ладонь и надписью «Еврей», которые нужно было носить на левой стороне. «На стороне сердца», — подумала тогда Ксения. Она очень беспокоилась за Феликса и Лили, но в свободной зоне это не было обязательным. Там требовали только, чтобы слово «еврей» присутствовало в удостоверениях личности. Не имея возможности свободно написать Маше, чтобы она не предпринимала ничего относительно документов детей, Ксения молила Бога, чтобы у сестры хватило рассудительности не послушаться. По счастью, характер Маши не изменился. Она всегда выступала против авторитаризма. Если повезет, дети Селигзона будут находиться в безопасности, но Макс был прав — тиски сжимались.

Ксения некоторое время смотрела на колонну автобусов, потом, охваченная внезапным возбуждением, слезла с велосипеда, развернула его и двинулась следом за процессией. Ее каблуки цеплялись за педали, а матерчатая сумка била по бедру. Она согнулась, устремившись вперед. Полицейский, стоявший на платформе, сердито закричал ей, махая рукой: