Каждый день она ходила в церковь Вознесения Девы Марии, открытую для верующих, сидела на скамье и смотрела в пустые лики апостолов, которые ничего не могли ей сказать, у них не было слов для ее души, закрытой, холодной и пустой. Она смотрела и в Ее лик, ave, gratia plena, Dominus tecum[144], со мной Его нет, со мной больше никого нет, там, в комнате ее ждет кровавый жених, она так ему и сказала однажды ночью, когда они лежали и смотрели в потолок: ты – мой кровавый жених.

И у Симона тоже больше никого не осталось, каждый день он все дольше отсутствовал дома, если можно было назвать домом эту холодную комнату над столовой в трактире, комнату, где весь день зияла пустота незаправленной и несогретой постели, а вечерами царили холодность и молчание Катарины, он не старался словом или прикосновением обогреть это пространство, он не мог ей помочь, кровавый жених, как он мог ей помочь, если был не в состоянии помочь самому себе. Каждый день он ходил по Марцелленштрассе и смотрел на двери, открывавшиеся и закрывавшиеся за профессами, схоластиками, коадъюторами[145]и послушниками, входившими в них, он узнал префекта по походке и по манере, с которой он разговаривал с каким-то неловким крестьянским парнем, таким когда-то был и он сам, сын турьякского холопа. На Марцелленштрассе находился иезуитский конвикт, это громадное здание со всей его строгостью, с длинными сверкающими коридорами, которые он угадывал за неподвижным фасадом, с лекционным залом и трапезной, спальнями и четырехугольным двором, который должен был скрываться за этими стенами, двором, на котором в перерывах обменивались знаниями и шутками молодые люди и происходили серьезные разговоры профессов; при всей его строгости, которой другие люди боялись, потому что не знали его простейших тайн, это здание с каждым днем казалось Симону Ловренцу все более подобным убежищу, надежному приюту, в нем было братство, дружба, отцовские и сыновние узы – все, что он отверг и пытался позабыть; там, в этом здании, обитала общность и единство всех членов ордена, мистическое единство, любовь, которая способна принимать и давать, принимать покаяние и отпускать грехи, осенить несчастную, блуждающую душу покровом всеохватывающего единения, такого, на какое никогда не способна любовь между мужчиной и женщиной.

Вечером они молча сидели в столовой трактира «Виноградная лоза», за столом кроме них было несколько торговцев, барышник, суконщик из Бонна, вместе с ним были жена и дочь; здесь было принято, чтобы все постояльцы ели за большим общим столом. Она съела кусок мяса и внезапно почувствовала странную дурноту и какое-то неприятное ощущение в желудке. Она протянула ложку к вареным овощам, которые стояли на середине стола, и в этот момент дурнота начала подниматься из желудка наверх, сквозь грудную полость к горлу. Вначале она почувствовала струю горечи, хлынувшей из самого нутра, потом прилив пищи и жидкости, устремившейся наружу, туда, откуда она поступила. Она стиснула зубы, широко открытые глаза отражали борьбу, происходившую в ее теле. Она еще раз стиснула зубы, чтобы жидкость не вырвалась наружу. С большим трудом проглотила этот ком, который вновь опустился в желудок. Она попыталась подняться, но потом передумала, боясь, что опасное стремление пищи вырваться прочь из желудка может возникнуть вновь, если она встанет из-за стола. Все с удовольствием накладывали себе дымящиеся куски мяса, капусту и кольраби, кто-то уговаривал ее продолжить трапезу. Ей показалось, что дурнота прошла, и она еще раз потянулась к блюду, отрезала кусок мяса, и в тот момент, когда поднесла его ко рту, почувствовала, что все снова повторяется, что она должна встать, убежать из столовой, но горький ком вновь подкатил к горлу, и прежде чем она опять успела стиснуть зубы, он вырвался у нее изо рта. Выплеснулся в тарелку, на стол, вначале что-то желтое, потом кусочки мяса и овощей, съеденные ею, что-то черное, вино, которое было в желудке, все вместе выплеснулось на нее и на стол, и на платье госпожи суконщицы, сидевшей рядом с ней, ее охватил настоящий ужас от того, что произошло с ней, и от всего случившегося, что она никогда в жизни не сможет исправить. Общество замолкло, вначале все с ужасом смотрели на стол, потом кто-то встал, она не видела, кто, какой-то мужчина, он со злостью бросил нож на стол, в лужу блевотины между блюдами, с грохотом отодвинул стул и вышел вон. Она тоже встала, теперь ей это все-таки удалось, встала и, прикрыв руками лицо, зажимая рот, выбежала из столовой, на воздух, во дворе ее еще раз вырвало, Симон пришел к ней, – нет, – она взмахнула рукой, – она хочет быть одна, – он тронул ее за плечо, впервые после долгого перерыва прикоснулся к ее телу, она вздрогнула и шарахнулась от него, зашипев, словно Симон был сторожем, который зовет ее в барак, – убирайся, гадючье отродье… Она поднялась наверх и бросилась на кровать, потом встала и начала ходить по комнате, взад и вперед, она догадывалась, она знала, что означает случившееся, она и раньше это подозревала; обеими руками она обхватила живот, потом начала ощупывать грудь, куски льда вокруг ее сердца начали таять.

Она долго дожидается возвращения Симона, – я должна сказать тебе одну вещь, – когда она в последний раз ждала его? Поскольку время позднее и шаги прохожих на улице предместья раздаются все реже, она спускается по лестнице в столовую, там нет никого, кроме трактирщика, который в полутьме расставляет стулья, Катарина возвращается в пустую комнату, сейчас комната не должна быть пустой, здесь должен быть Симон, – я должна сказать тебе одну вещь, – а Симона здесь нет, потому что в комнате по-прежнему холодно и пусто, даже когда Катарина находится в ней; Симон ходит под освещенными окнами иезуитского коллегиума на Марцелленштрассе. Катарина достает толстый шерстяной плед, заворачивается в него и сбегает вниз по лестнице, открывает ворота на улицу, Симон на Марцелленштрассе стучит в дверь, долго ждет, Катарина бежит по улице, двери конвикта открываются, Симон разговаривает с человеком в сутане, потом проходит в здание, Катарина бродит по улицам, нажимает на ручку двери церкви Вознесения святой Девы Марии, двери заперты, городской стражник что-то кричит вслед тени, отпрянувшей от церковных врат, Катарина идет по направлению к кафедральному собору, где во тьме сверкает Золотая рака, идет по Марцелленштрассе мимо дверей, в которые недавно вошел Симон, спотыкаясь, бродит по стройке, в лачуге сторожа светится огонек, перед глазами у нее качается колокольня – та, что с южной стороны, – это не видение, колокольня и в самом деле стоит в наклонном положении, зависнувшая над городом, недостроенная, забытая. Катарина ощупывает стену, находит маленькую дверцу, дверца не заперта, эта дверца чудесным образом открывается, Катарина на мгновение останавливается: можно ли ей украсть благословение святых волхвов? Если Мария Египетская заплатила своим телом за возможность попасть в Святую землю, тогда и она может во тьме ночи ощутить прикосновение святости, которого она ждала так долго, она хочет получить это благословение, и она его получит. Катарина проскальзывает в храм, неожиданно для себя она оказывается среди огромного церковного нефа, одна, совершенно одна идет по нему в полутьме, вверху, высоко вверху сквозь цветные – красные, синие, желтые – окна придела Святых Волхвов сияет луна, надежный свидетель ее долгих поисков, ее сердце бьется под гигантскими сводами, распугивает, а может быть, наоборот, радует ночных птиц, гнездящихся под потолком, они порхают в темноте, пролетают мимо огромного алтаря, закрытого строительными лесами, она озирается по сторонам, ощупывает колонны, но ей не надо озираться, то, что она ищет, – совсем рядом, ей надо только нагнуться к постаменту, на котором стоит рака, и откинуть пропыленное покрывало, золото блестит в темноте, пальцы касаются холодного металла, у Катарины замирает сердце, так оно замерло, когда она в свете паломнических костров увидела глаза Симона или когда он появился на берегу озера, она здесь, она достигла цели – Золотой раки, так, как достигли ее когда-то ночные воры, которые похитили украшавшие ее драгоценные камни; она впитывает в себя ее святую силу, она открывается навстречу благословению золота и святых мощей, коленей святых волхвов, коленей, преклоненных перед Божьей колыбелью в Иудее, это благословение предназначено не только ей, но и той новой жизни, которую она носит в себе, лед вокруг ее сердца тает, огромные льдины разламываются с грохотом и треском, и этот грохот эхом отзывается под сводами огромного собора, так что южная колокольня начинает раскачиваться еще сильнее. Катарина не слышит этого грохота, но она слышит, что дверь, сквозь которую она прошмыгнула в собор, заскрипела, это сторож совершает ночной обход, она отступает от раки и бежит к выходу, похитительница святости и благословения, на бегу она едва не налетает на фигуру святого Христофора, четырехметровая статуя доброго святого, столь любимого верующими, смотрит на нее, на плече у него сидит младенец Иисус, касающийся его волос, а внизу – монах, который на речном берегу с фонарем в руках ищет Бога, на берегу, где сама она чуть было Его не потеряла.