– Если бы она немножко постаралась, – сказала Кристина, – могла бы выйти замуж за Генриха, за Виндиша, и жила бы так, как живут… – Она хотела сказать «как живут все порядочные люди», но при взгляде на отца, под которым и в котором все стонало от страшной тяжести, передумала и добавила: – Как, например, живу я, хотя мне тоже не всегда легко.

Отец молчал.

– И что теперь делать? – сердито спросила она. – Где нам теперь ее искать?

Кристина подошла к окну. Когда она увидела во дворе пятнистую кобылу, вокруг которой стояли дети и предлагали ей пучки травы, она так и закипела от злости; отец становится чудаковатым, мало общается с людьми, разговаривает сам с собой; чудаковатый отец, чудаковатая сестра, как человеку ладить с такими родственниками? Она порывисто обернулась. – Ему обязательно нужно было приехать на этой пегой кобыле? Он что, не может хоть немного позаботиться о своей репутации и репутации ее семьи? Ведь у него же есть легкая дорожная повозка, почти карета. И ему обязательно надо было приехать на этой кляче? Вся Любляна будет над ней смеяться.

Полянец знал, что его дочь не думает ничего плохого. Она обеспокоена судьбой Катарины и сердится; да и Пеструха, действительно, выглядит неказисто, у нее такие круглые бока, что она немного похожа на корову, к тому же и кличка у нее скорее коровья. Но он любит ее, она послушно возит его по полям и лесам, много лет уже носит его на себе, хотя в упряжке от нее больше толку. Да ведь и он не бог весть какой наездник, это ему сказал барон Леопольд Генрих Виндиш, который хорошо ездит верхом, почти так же хорошо, как его племянник Франц Генрих, который на своем вороном коне был самым лучшим наездником в округе. Полянец пропустил мимо ушей все, что сказала ему дочь, его мысли зацепились за вопрос, который она завалила грудой других, ненужных слов: Где нам теперь ее искать?

– Я спрошу в епископате, – сказал Полянец.

Он встал так резко, что кресло под ним застонало. Посмотрел в окно на бедное животное во дворе, которое доставило детям столько радости. Лошадка пятнистая, и шерсть у нее стала тусклой. Плохие нынче времена, все стало другим, не таким, как раньше. Люблянский архиепископ граф Аттемс болеет, и кожа у него также в пятнах, все знают, что долго он не протянет, папа Бенедикт тоже стар и болен, он тоже может умереть, а что будет потом? Да и он сам охотнее всего лег бы рядом с Нежей, он уже говорил ей об этом; если Катарина не вернется, он ляжет рядом с женой и уснет.

Перед епископатом сгружали с телеги бочки с уже созревшим вином. – Вино созрело, – подумал он, – а его созревшей дочери нигде нет. Рассудительный, каким он был всегда вопреки своим странным мыслям, он подумал, что это совсем глупая мысль, что в голове у него все крутится в одном направлении, что любая вещь напоминает ему о дочери, можно иметь легкую руку, но все перевернется вверх дном, если нет порядка в голове. И когда у него в мыслях снова промелькнуло слово «созревшее», он остановился и кулаком ударил себя по лбу. Теперь стало лучше. От какого-то молодого священника он узнал, что к епископу он не попадет ни в коем случае. Да он и не рвется к епископу, это раньше он хотел к нему попасть, а теперь не хочет, даже если бы больной епископ сам этого пожелал, епископ его вообще не интересует, – сказал он удивленному капеллану, – он заявил, что ему нужно узнать кое-что о паломниках, которые возвращаются из немецких и швейцарских земель. Молодой священник голосом, в котором звучал намек, будто он обладает ключом к какой-то тайне, пояснил, что именно поэтому к епископу и невозможно попасть. Дело в том, что в епископате царит очень сильное волнение из-за кельморайнских паломников, больше он, к сожалению, ничего сказать не может. Несмотря на это, Полянецу все же удалось попасть к секретарю епископа. У него были какие-то списки, но Катарина Полянец в них не числилась.

– Разумеется, это абсолютно ничего не значит, – сказал он, – именно в связи с этим делом у нас возник большой беспорядок.

Оказалось, что из-за последнего паломничества в епископате у всех плохое настроение. Они получили жалобы не только из Баварии и Пфальца, но даже из Кельна и Аахена по причине предосудительного поведения паломников из их епископата, а также других австрийских земель. В Кельне даже напечатали специальную книжечку на понятном им словенском языке, чтобы эти люди знали, как правильно себя вести, но все это не помогло. Дело дошло до больших нарушений, о которых секретарь епископа Йожефу Полянецу рассказать не может. Нет, Катарина Полянец не значится ни в каком списке, он никогда не слышал ее имени, но, может быть, это как раз и хорошо. Ибо он слышал имена тех паломников, которые совершили значительные нарушения тамошних государственных законов, не говоря уж о главных и, к сожалению, к небу вопиющих грехах. После этого он еще добавил то, чего не собирался говорить, но все равно сказал: некоторые из них в пути по различным причинам умерли, но этих данных у нас на руках еще нет. Во всем мире царила великая неурядица, почти такая же, как в голове Йожефа Полянеца.

Секретарь епископа понял, что означают стенания стула на тонких ножках в тишине, возникающей в тот момент, когда человеку не к кому больше обратиться, разве что к небесам, к тому же он догадывался, что в голове посетителя, который смотрит на пего таким отсутствующим взглядом, нет должного порядка, он хотел дать ему какой-нибудь приемлемый, земной совет.

– Предводителя паломников, – сказал он, – против которого тоже будет возбуждено расследование, зовут Михаэл Кумердей. А живет он в Словенском Градеце в Каринтии. Я слышал, что он уже вернулся. Если кто-то и может знать, где ваша дочь, так это он.

– Михаэл? – сказал Полянец, – Я его знаю. Он всадил в стол нож. И сказал: пусть его вытащит тот, у кого хватит храбрости.

У Полянеца слегка кружилась голова, когда он шел мимо бочек созревшего вина. Стоит ли ему возвращаться к Кристине? Там ему придется пить черную бурду и слушать неприятные слова о своей кобыле, о верховой езде и, прежде всего, о Катарине, которая не сумела выйти замуж. Может быть, стоит разыскать сына, там, в Триесте? Наверное, он даже не знает, что Катарина покинула дом почти год назад, он уже давно не появлялся в усадьбе, а даже если и знает об этом, вряд ли это его беспокоит, он целыми днями стоит на пристани и пересчитывает тюки с товаром, по уши увяз в своих безуспешных попытках наладить выгодную торговлю с заморскими странами. К тому же до Триеста дальше, чем до Словенского Градеца. Полянец подумал даже о друзьях из Общества сельского хозяйства и прочих полезных искусств, он даже о бароне Виндише подумал, в беде человек вспоминает каждого, кто мог бы ему помочь, однако он знал, что и друзья из Общества, и барон Леопольд Генрих Виндиш прежде всего зададут ему вопрос: ты что, и впрямь не мог удержать ее дома? Он больше не хотел этого слышать. Не хотел слышать никаких советов и никаких упреков – ни по поводу своих поступков, ни по поводу своей манеры сидеть на тонконогих стульях, ни по поводу питья кофе, и особенно – по поводу своей кобылы и своей езды на ней. Итак, повернув Пеструху, он смотрел в землю, слушал поцокивание ее копыт, вначале по городской мостовой, потом по проселочной дороге, и наконец увидел Добраву, слабый свет в окнах большого дома, посмотрел на окно второго этажа и увидел ее, ее лицо, волосы, уложенные короной над головой, ее, Катарину; в окне комнаты над кухней, там, где он столько раз видел ее лицо, прижавшееся к стеклу, он и сейчас совершенно отчетливо увидел его, и в груди у него что-то так сильно сжалось, что он готов был заплакать.