то, что приносит ему цыганка. Отдельно от других живут близнецы из Восточной Азии. Целый день они готовят себе чай на костре перед большим камышовым шалашом, сидят и молчат. А может быть, это их манера общения: оба молчат об одном и том же. Своеобразный тип — крестьянин. Он, пожалуй, одинок, ведь ему даже поговорить не с кем, но и в своем одиночестве он существо общественное. И это постольку, поскольку он ходит туда-сюда, словно занимается целенаправленной деятельностью, за всем наблюдает, ко всему присматривается, все хочет основательно узнать — для себя.

Знаменательно: эгоизм и себялюбие, по существу, категории общественные в самом узком смысле слова. Я готов был прийти к заключению, что рыжий матрос с его Библией и близнецы с их чаепитием существуют вне общества, а тем самым и вне жизни. Но ведь это результат моих совершенно частных наблюдений. Съемки вел невропатолог, он же диктовал запись всех данных и считает, что поведение пациентов нормальное. Лишь деятельность цыганки он нашел маниакальной. Невропатолог побывал в Санатории и сообщил, что пациенты просят извещать их звонком о начале съемок. Если они этого хотят, то имеют на то право. Мне все равно.

Проф! Сегодня мы с ним публично повиляли друг перед другом хвостом для назидания ближним. Инициативу он взял на себя. Как я уже сказал, Проф заявил, что я человек Ренессанса. Это вытекает из моих методов исследования, или, говоря его словами, из моего «ассоциативного механизма». «Склонность полигистора». Он сам в любом случае предлагает «многоуважаемому коллеге» — то есть мне — обратить внимание, что Ренессанс в широком смысле слова, иначе говоря, период с XIV до XVIII века, имел в Европе чрезвычайное значение с точки зрения познания, которое было, однако, лишь побочным продуктом планомерного и бесплодного исследования. Сами же планомерные изыскания, которые финансировались единственными возможными в ту эпоху меценатами — магнатами, остались безрезультатными. Все созданное в эту эпоху и ставшее впоследствии фундаментом развития в последующие эпохи естественных наук возникло в поисках философского камня, чтобы делать золото магнатам. Всем известно, что этого не добились. Но меценаты нашего времени не настолько невежественны, а можно даже сказать, не настолько доверчивы или либеральны, как это было в эпоху Ренессанса. Мы обязаны найти золото! Наша работа с точки зрения исследования должна быть успешной, и нам безразлично, что даст она с точки зрения познания. Проф доказал, что стоимость исследований непомерно растет, а я — что расход на приобретение познаний альтернативен.

Я сдался. Он же благородно заявил, что всегда питал бесконечное уважение к людям Ренессанса. На это я ответил, что синтез будущего времени, безусловно, найдет в типе Профа прообраз философа и что я сам этого горячо желаю. Казалось, подобным обменом любезностей спор должен был закончиться, но внезапно на пирамиде излияний появился никому не нужный дичок, и дискуссия затянулась. Толстяк тоже пожелал сказать несколько слов о Ренессансе, и одним из этих слов оказалось «гуманизм». Тут уж Проф сел на своего любимого конька.

— То, что мы, уважаемые коллеги, понимаем под гуманизмом, не имеет ничего общего ни с эпохой Ренессанса, ни с этимологическим значением слова. И прежде всего: чтобы гуманизм обозначал философию и мораль, равняющиеся на природу человека, мы должны основательнее знать самого человека. В эпоху Ренессанса понятие «гуманизм» противопоставлялось средневековой философии, центром которой был бог. Макиавелли был гуманист, Борджиа были гуманисты, участники Тридцатилетней войны — герцоги, короли, крестьянские вожди — были гуманистами, а их в XVIII–XIX веках никогда гуманистами не назвали бы. Они первыми употребили слово «гуманизм», противопоставляя его божественному. XVIII–XIX века снова извлекли бога — существо сверхчеловеческое — из — под шляпы гуманизма. Гуманизм стал синонимом таких понятий, как «не убий», «возлюби ближнего своего, как самого себя», им наделили существо в белых одеждах, истекающее елеем благотворительности, хотя никто никогда не доказал, что это существо имеет хоть какое — то отношение к чему — то человеческому. Утверждают, например, что убийство себе подобных — черта не гуманистическая, а между тем во всем живом мире только человек так поступает. Гуманисты хотят, чтоб не было войн. Но ведь войны специфика человечества, его отличительная черта. Войны существуют. В чем же кроется действительное содержание гуманизма? В том, чтобы войны не было или чтобы война стала возможно более совершенной и велась на основе самых современных человеческих познаний?.. Поймите меня правильно, я вовсе не желаю войны! Только я не считаю противоречивыми понятия войны и гуманизма, в некотором смысле они даже аналогичны. Антивоенную философию я назвал бы не гуманизмом, а наивной верой в бога, существовавшей в XVIII–XIX веках. Гуманизм нашего века, взятый в своем настоящем, первичном смысле слова, стремится к тому, чтобы средства войны стали по возможности самыми совершенными, а отсюда недалеко и до вывода, что силы противников имеют право в совершенстве уничтожать друг друга. Для философии и морали это, по-видимому, безразлично. Что же касается истории, то она наука прагматическая и имеет мало общего как с философией, так и с моралью.

Я тут лишь кратко привел суть выступления старика. С изложением своих тезисов выступил и Толстяк. Он сказал, что цивилизация и увеличение количества людей на Земле — взаимоисключающие явления; современное оружие требует высокой развитости цивилизации; таким образом, война обеспечивает равновесие цивилизации перед лицом демографического взрыва, утверждение качества за счет количества. Значит, войны — евгеника человечества.

Только этого еще не хватало! Сидевший рядом невропатолог, собираясь устроить со мной вдвоем отдельную конференцию, спросил: «Что вы скажете об этом гибриде свинства и глупости?» Но я быстро заткнул ему рот: «Я тоже прагматист. Если войны — зло, почему же человечество так активно ведет их, тратит на них деньги, терпит их? Теперь уже не скажешь, что лица привилегированные — владельцы военных заводов, генералы и другие — не подвергаются опасности!..» Собрание наше длилось около трех часов, и я тысячу раз пожалел, что назвал Профа философом будущих синтезов. (А как спокойно принял он мои слова! Ничего нового я, очевидно, ему не сказал, но тогда зачем ему понадобилось так длинно это доказывать?)

Был уже шестой час, сержант с двух часов ждал меня, свидетельством этому были многочисленные окурки на синтетическом полу. Ругань, к счастью, не оставляет за собой следов. На рыбалку оставалось не больше часа. Мы даже посовещались, стоит ли ехать на озеро.

Оказалось, что стоило, да еще как!

Поймать мы ничего не поймали, даже подлещики попались лишь самые маленькие. Случилось иное, но лучше расскажу по порядку.