Однако глухота его усиливается: он уже почти ничего не слышит. Все, о чем рассказывает ему Срулик во время своих регулярных визитов, недоступно Иолеку и кажется ему сплошным бормотанием. Даже реактивные самолеты, которые с диким ревом разрывают раскинувшийся над нами небесный свод, не заставляют его поднять голову. Цветы, принесенные ему Римоной, по-видимому, останутся лежать у него на коленях весь день, до самого заката.

Посоветовавшись с Хавой, врачом и медсестрой, секретарь кибуца уже позаботился о том, чтобы для Иолека был заказан слуховой аппарат, самый совершенный. Есть надежда, что Иолек вновь услышит нас. А пока он отдыхает. Тия любит долгими часами лежать у его ног, погрузившись в дрему и не утруждая себя даже тем, чтобы отогнать назойливых мух.

Каждую субботу приезжает Амос, младший сын, получая по распоряжению свыше отпуск из армии. В один из таких приездов он привез в родительский дом стремянку, кисти, банку с краской и обновил кухоньку. Хава купила мужу в подарок маленький транзисторный радиоприемник. Азария, в свою очередь, привез полную одноколесную тачку бетона, и заделал трещины на дорожке, ведущей к дому, и починил лестницы, чтобы, не приведи Господь, Иолек не споткнулся при ходьбе. Субботними вечерами мы пили кофе и слушали передачу популярного спортивного радиокомментатора Александра Александрони. Однажды Амос взял из рук Азарии Гитлина его гитару и, к великому нашему удивлению, сумел извлечь из нее три простенькие мелодии. И когда же это он научился играть?

Случилось и маленькое чудо: как-то явился Болонези и принес в подарок одеяло, связанное им из голубой шерсти, — пусть Иолек прикроет колени, когда опустится вечерняя прохлада. Хава отдала Болонези две бутылки коньяка, одну полную и одну початую, поскольку после возвращения из больницы Иолек не прикасался к выпивке.

«Да будет благословен Он, утирающий слезы бедняков», — печально изрек Болонези. А затем с какой-то хитринкой, словно намеком выражая опасную идею, добавил, как всегда путая и перевирая слова: «Глубоки страдания сердца кипящего, как бурные воды, к морю стремящиеся».

Что же до Срулика, секретаря кибуца, то он начал вводить у нас всякие мелкие новшества. После предварительных бесед и уговоров (так сказать, систематической вспашки нивы общественного мнения) удалось ему на общем собрании добиться того, что большинство проголосовало за изменение того параграфа кибуцного устава, где говорилось о поездках в отпуск за границу: теперь в течение следующих пятнадцати лет все мы по очереди сможем повидать мир, съездив в трехнедельную заграничную командировку. Срулик также возродил работу молодежной комиссии. Начал проверку смет и планов постепенного расширения наших квартир. Возобновил работу комиссии, занимающейся проблемами одиноких людей. Создал особую группу, которая должна была оценить, насколько рентабельным было бы создание в кибуце промышленного предприятия, поскольку он, Срулик, пришел к выводу, что парням вроде Уди, Амоса, Эйтана в будущем потребуется, как он выразился, «широкое поле деятельности».

Однако при всем этом Срулик не забросил своего квинтета. Под его руководством каждую неделю музыканты собирались на репетиции. Он даже поддался на уговоры и от имени квинтета дал согласие на первый публичный концерт — в столовой соседнего кибуца. Если это выступление окажется удачным, то, возможно, в один прекрасный день и наша публика услышит их игру.

Каждую ночь можно было увидеть его изломанный силуэт в освещенном прямоугольнике окна, за письменным столом — он что-то писал. Вычеркивал и писал вновь. Кое-кто из нас утверждал, что Срулик пишет научное исследование. Другие говорили — симфонию. Но нашлись и такие, кто со смехом уверял, что он готовит нам роман.

Анат, жена Уди, забеременела. И Римона тоже. Доктор Шилингер, лечивший ее гинеколог из больницы в Хайфе, пожал плечами и высказался в том духе, что, мол, в этой жизни все бывает. Хотя все случилось вопреки его советам, следует помолиться, чтобы исход был благополучным. Все может быть. Статистика, он полагает, наука довольно примитивная. Он лично отказывается принять на себя ответственность как за сохранение беременности, так и за ее прерывание. Возможно, все обойдется. Никому не дано знать это наперед. Нужно надеяться на лучшее. И он дал Римоне множество советов и наставлений. Все это Срулик узнал от Хавы, которая решительно настаивала на своем праве (и даже обязанности) сопровождать Римону на все медицинские обследования, желая лично присутствовать и собственными ушами слышать все, что говорится, поскольку Римона, она не очень-то внимательная.

Каждый день, возвращаясь после работы в прачечной, Римона находит на столе в своей кухне свежие апельсины, грейпфруты, финики, баночку с медом, сметану — все это Хава потихоньку приносит, когда Римоны нет дома. Однажды оказалась там новая пластинка — песни негров с берегов Миссисипи. И тут Римона вспомнила, что пришел день рождения Иони.

Римона, в свою очередь, каждый четверг пекла пирог для Хавы и Иолека, чтобы было чем угостить Амоса в его субботний отпуск. Несколько раз субботними вечерами появлялся офицер Чупка. Сидел в семейном кругу — Иолек, Хава, Римона, Азария, Амос, — выпивал чашку-другую кофе, расправлялся с бутербродами, был весьма немногословен, словно давно решил для себя, что от слов одни неприятности.

Ионатана вспоминают не часто. Возможно, он тем временем нашел себе какую-нибудь развалюху в Галилее. Или продает бензин на заброшенной автозаправочной станции. Или поднялся на борт торгового судна и уплыл в дальние страны. В один прекрасный день мы получим от него весточку. И Чупка, и Амос, и Римона, и Азария, и Срулик — каждый из них на свой лад — отчего-то чувствовали, что никакого несчастья с ним не произошло.

Что же до Иолека, то однажды, пробудившись от продолжительной дремы, сказал он с легким раздражением: «Что это? Наше сокровище снова занято? И сегодня он тоже не явился? Пора бы ему стать человеком». Сказал и отрешился, снова погрузившись в глубины своей глухоты.

А в одну из суббот Чупка оставил квартиру семейства Лифшиц и на четверть часа уединился со Сруликом, чтобы сообщить ему некоторые сведения, слухи, обрывки слухов. Он не считал возможным говорить в присутствии родных Ионатана, предпочитая передать это лично Срулику. Дело вот какое: один из наших ребят, Иотам, парень из Кфар-Билу, в начале недели отправился с двумя хлопцами проверить тропу, которую бедуины, сокращая путь, проложили в пустыне — от горы Яарим до горы Хемет. И вот, когда идешь по ущелью Акраб, пересекаешь заброшенную тропу, по ней никто не ходит, и у нас ее называют «дорогой в никуда». И вдруг на этой тропе увидели они застрявший гражданский джип и какого-то полуголого еврея с огромной бородой, похожего на писателя и философа Гордона, каким его изображают на портретах. Старик этот, весь в поту, менял колесо. Не принял от них никакой помощи. Обложил их крепкой бранью. Тогда они сказали ему «пока» и ушли восвояси.

— И что же?

— Минутку. Дослушай до конца. Он клянется, этот самый Иотам, что видел там издали парня, напоминавшего Ионатана, только волосы у него подлиннее да черная борода.

— Прости, пожалуйста, что это значит — издали?