Еще немного — и взойдет луна. Ущелье, что миновал я несколько минут назад, а может, около часа — я не обратил внимания, — это ущелье наверняка Нахал-Арава. Стало быть, граница позади. Теперь я уже за границей. Кончено. Это Королевство Иордания. Территория свирепых кочевников. И надо быть начеку. Я мог бы взять с собой Тию, пусть бы шла со мной всю дорогу. Однако нет: она уже не моя… Как же так случилось, что о ней я ни разу не горевал? Как это я ничего не почувствовал? Почему всякий раз, когда Римона, бывало, пыталась заговорить о ней, я тут же обрывал ее и кричал, чтобы она это прекратила? Она была моей малышкой. Как же я забыл, что есть у меня дочь? Как же я забыл? Я хотел забыть, что за два года до Эфрат Римона была беременна. Я этого не хотел. «Брось, нам еще рано заводить детей, — заявил я ей сердито. — Мы вдвоем, и нам хорошо. Я не обязан обеспечивать отцу продолжение династии. Я не желаю, чтобы родители вмешивались, лезли нам в душу. Брось, обойдемся без детей…» Однажды утром она отправилась в Хайфу. Вернулась опустошенной. Бледной. Я купил ей в подарок пластинку. У нее не было ненависти ко мне. Наоборот… Пять дней подряд, тысячу раз слушала она пластинку, которую я ей купил. Из-за этого аборта Эфрат родилась у нас мертвой. Так объяснил тот «сириец», врач-гинеколог, и порекомендовал временно воздержаться от новых попыток, потому что из-за этой девочки Римона сама чудом выжила. Двух своих детей я погубил собственными руками. А Римону свел с ума. Ее «чары Чада» — это с тех пор… Что это было? Шакал? Лиса? Ничего… Звезды и тишина. Я должен попить немного воды. Хоть и не испытываю жажды. Вот в такое время мы бы уже уложили Эфрат спать… Одеть ее в пижамку со слониками. Спеть ей колыбельную. Рассказать ей сказку, подражая голосам зверей. Это я делаю хорошо. Вот послушайте: это лиса. А это гиена. Умерла дочечка моя Эфрат. Отец ее, сумасшедший, взял и убил ее. Как и мой отец — меня. Мы могли бы сейчас дать ей бутылочку с теплым молоком. С сахаром или с медом. Положить ей под зимнее одеяло медвежонка или жирафа. Вот так делает медведь: «Бу-у-у!» Но ты не бойся, Эфрат. Папа ляжет на циновке рядом с твоей кроваткой. Дай мне ручку. Усни. Мама тебя укроет… А потом мы с Римоной могли бы посидеть в соседней комнате, тихо и спокойно, я — с вечерней газетой, Римона — со своей вышивкой или с книгой. Быть может, она бы для нас пела, потому что до того, как Эфрат умерла, Римона иногда пела. Я бы мог играть в шахматы с Заро. Мы бы выпили чашечку кофе. Римона могла бы выгладить голубую юбочку для Эфрат, вместо того чтобы погружаться в черные чары Чада. И, едва услышав первое, легкое всхлипывание, мы все трое бросились бы менять пеленки. Укрыть. Сменить бутылочку с молоком. Зачем же вздумалось мне убивать свою дочь? И своих родителей? Пусть были бы дедушкой и бабушкой, вместо того чтобы сходить с ума. И Римону, тело которой со времени убийства превратилось в труп? Зачем же я всех убил? И шагаю себе здесь, продолжая убивать. Какие у меня претензии? Чего я хотел, но не получил? Кто же тот, кого я ненавижу? Кто же тот, кого я ищу здесь? Сумасшедший. Полный псих. Старик из Эйн-Хуцуба назвал меня несчастным. Несчастная — это моя мама. Несчастный — это мой отец. Я отнял у них Эфрат, а до этого — еще одного младенца, а теперь — их сына. И этот Заро — несчастный. А как раз я уже в полном порядке, иду себе, бодрый и радостный, — прямо ко всем чертям. Пусть Заро сделает ей ребенка? Пусть умрет отец? Мне все безразлично. Я уже ничего не хочу. Ночная бабочка летит прямо в огонь. Чего же жаждал я осенними дождливыми ночами, когда хотелось мне встать и уйти? Тепла? Жизни? Любви? Это значит, что боль и гнев не отделимы от сильного наслаждения? Этого мне недоставало? Убивать? Быть убитым? Уничтожать? Нет, он уже не несчастен. Наоборот. Он идет, и ему хорошо. Идет, чтобы принести Эфрат. Всю жизнь его называли добрым, а он злой. Но хватит. Довольно. Отныне он один, и никто не скажет ему, что есть добро, а что — зло. Здесь склон поднимается вверх. По-видимому, пески кончились и теперь начинаются скалы. Остановиться. Вслушаться. Возможно, эти убийцы залегли здесь в засаде. Одна очередь — и порядок. Ничего не слышно…

Ионатан остановился. Снова утер лицо ладонью. Потрогал щетину на щеках. Наполовину опорожнил свою флягу. Сосредоточенно и напряженно вслушался. Жара давно кончилась. Повеяло ночной прохладой. Вокруг не было слышно ни звука. Молчание пустыни. Легкий ветер с севера. Тень гор. Звезды. И тьма. Но среди звезд, словно молния, вдруг возникло какое-то безмолвное движение: одна из звезд сорвалась с места. Прочертила сверкающую линию почти до края небосвода и растаяла где-то на юге. А все остальные продолжали сиять холодным светом.

Ионатан переложил свою ношу с одного плеча на другое, а автомат — из правой руки в левую. И, доверившись чутью, решил, что надо взять немного севернее. Вопрос: является ли ближайший холм справа тем, что отмечен на карте как Джабл-Бутайяр, или это уже Джабл-а-Тейбе? Еще немного — и взойдет луна. Но что это за шорох? Черная тень промелькнула и исчезла. Ночная птица? Или просто померещилось? Кругом холодное, глубокое безмолвие. Лишь мое тяжелое дыхание? Или еще кто-то дышит тут, у меня за спиной? Кто-то затаился и наблюдает за мной. Быстро, с легким лязгом взвел он свой автомат. Какое-то время выжидал, застыв, словно камень. Песчинка не сдвинулась с места. Сердце бешено колотилось. И все-таки он поставил автомат на предохранитель и приказал себе продолжать идти. Вновь тенью возвышалась вдалеке гора Джабл-Харун.

Нет проблем. Это мой маршрут. Я уже на трассе Вади-Муса. Ничего не боюсь, потому что мне все безразлично. Я не устал, не голоден, не испытываю жажды. Папа Эфрат — герой. И эта ночь только начинается.

Который сейчас час? Часы мне не помогут. Однако, судя по звездам, еще рано. Но что это шевельнулось там, напротив? Кто это светит фонарем в мою сторону? Прожектор вражеской погранзаставы? Факел бедуинов? Я уже нарвался на них. И делу конец? Конец моей истории?

Свет был мягким, окутывающим, это был свет иных миров. Будто дрожь ужаса сотрясла поверхность горы. Красная, гигантская, раскаленная луна вырвалась из-за вершин Эдомских гор. По мановению невидимой руки весь мир преобразился. По темным склонам заскользили светлые лунные гонцы. На равнине затрепетало бледное сияние. Мертвое серебро бесшумно разливалось по мертвой земле. Проявились линии холмов. Там и сям чернели скалы на дне ущелья, вздымались темные скопления кустов, казалось замышлявшие недоброе. Напрасно Ионатан убыстрял шаг, стремясь уйти как можно дальше: как бы стремительно ни двигался он, повсюду настигала его собственная мечущаяся тень, и ее обманные движения леденили кровь.

Вот они, призраки, души мертвых. Сирийцев. Которых мы убили. Бойцов иорданского Арабского легиона, проткнутых штыком моего брата. Лицо Римоны на белой простыне. Ее осенняя улыбка на бледном, окаменевшем лице. Серебро луны на ее обнаженном теле. Лица родителей в непроглядной тьме: голова матери запрокинута, так что жилы натянулись на шее, а отец сидит с ней рядом, уронив голову на грудь, погрузившись в мрачные раздумья. Так сидят они, мертвые, залитые сиянием, утонувшие в серебре. А руины деревни Шейх-Дахр захватила дикая растительность, лунный свет льется на развалины, среди которых не осталось ни одной живой души, и лишь то здесь, то там перевернутые трупы лежат во прахе и пепле, вспыхивающих блестками.