Кто-то попытался разжать его руки.

— Константин, — услышал он голос Понтефракта. — Это медики… позвольте им.

Он наконец выпустил ее. Лицо-маска отдалилось от него и пропало. Серая пелена схлопнулась перед глазами, как прореха, стянутая невидимой нитью.

Откуда-то с того света до него долетали обрывки фраз и долго носились в ватной пустоте:

— …психодинамический шок… женщина-юфманг… через полминуты будет в порядке…

— Костя, — снова пробился голос Понтефракта. — Вы меня слышите? Считайте до тридцати, и вам будет легче. Это чары, они скоро пройдут…

«Я не хочу, чтобы они проходили», — подумал он. Это была первая связная мысль с того момента, как Идменк умерла у него на руках.

Серый туман понемногу рассеивался, наполняясь призрачными, нелепо дергающимися контурами человеческих фигур. Голоса сливались в общий невнятный шум. Сделавшийся в одночасье плоским и черно-белым мир оживал, обретая объем и цвет. А с ним оживала и замороженная боль.

Он сидел привалившись к стене, в руке у него был стакан с водой, напротив стоял Понтефракт, бледный и еще сильнее всклокоченный против обыкновенного, а за ним толпились какие-то совершенно незнакомые люди.

— Где она? — услышал Кратов собственный голос, доносившийся словно со стороны.

— Наверное, уже в клинике, — сказал Понтефракт. — Здесь недалеко есть прекрасная муниципальная клиника. Но надежды нет, Костя. Она умерла сразу. Стрела из арбалета в основание черепа, какой-то варварский яд… — Он нахмурился и замолчал.

Высокий, изможденного вида человек в мокром плаще, навис над Кратовым.

— Ферн Брайс, — назвался он. — Я комиссар континентальной полиции города Тритоя. Вы должны дать показания…

— Что я должен дать? — вяло переспросил Кратов.

— Ничего, — быстро проговорил Понтефракт и оттер явно недовольного комиссара плечом. — Я позже сам все объясню полиции. Преступник известен, мотивы ясны…

— Юфманги? — с горькой миной осведомился комиссар Брайс и, получив утвердительный кивок, удалился.

— За что? — спросил Кратов. — Почему ее, а не меня?

— Это же юфманги, — словно извиняясь, промолвил Понтефракт. — У них свои законы. На Яльифре, где они живут, убийства за измену семейным узам в порядке вещей. Да что я вам рассказываю, вы же знали, на что шли. Наверное, он… супруг вашей женщины… уже сдался своему консулу. Ему ничего не грозит. Вот если бы он вас задел — тогда конечно…

Стакан с тонким звоном выпал из онемевших пальцев.

Кратов обхватил голову руками, уткнулся лицом в колени. Огромный ржавый и совершенно тупой нож где-то глубоко внутри пытался распилить его сердце на две половинки.

— Почему, почему, господи?!

Понтефракт торчал над ним истуканом, беспомощно шевеля конечностями.

«Время закончилось», — сказал прорицатель Вижу Насквозь.

«Я ее потерял. Потерял навсегда и безвозвратно. Я никогда больше не увижу ее. У меня ничего не осталось. Ничего… У меня не осталось даже ее портрета, даже самой пустяковой графии. Я обречен на то, чтобы с каждой минутой все сильнее забывать ее. Чем дольше я живу, тем сильнее от нее удаляюсь. У меня больше никогда ее не будет. Никогда, никогда, никогда…»

— Я не смогу жить без нее.

— Сможете, — покачал головой Понтефракт.

— Я не хочу жить без нее.

— Думаете, вы на Эльдорадо первый, кто связался с этими… сиреневыми феями?

— Я найду его, — проронил Кратов. — И, может быть, убью.

— Бросьте, — отмахнулся Понтефракт. — Что еще за галактическая вендетта! Даже и не думайте.

— Все равно, — упрямо сказал Кратов.

— Лучше еще разок сосчитайте до тридцати, — печально проговорил Понтефракт.

Спирин и Торрент уже куда-то исчезли. Пустая лужайка производила обманчивое впечатление тишины и покоя. Лишь со стороны Оронго доносился приглушенный расстоянием и пышными кронами Садового Пояса гул бурной и полнокровной городской жизни. Над головой, словно гигантские насекомые, проносились гравитры, а затем, едва не касаясь верхушек деревьев, медлительно и степенно проплыл рейсовый «огр» до Абакана, а может быть — до Иркутска. («Иркутск меня бы тоже устроил», — мечтательно подумал Кратов.) При небольшом напряжении глаз можно было различить выражения лиц пассажиров, облокотившихся о перила нижней палубы, и даже расслышать их голоса.

Вздохнув, он потащился в направлении дома. Его энтузиазм таял с каждым шагом. Не доходя до посадочного пятачка, он постыдно отвернул в заросли крыжовника. Пригибаясь и ступая бесшумно, приблизился к опасной зоне, раздвинул колючие ветки…

— Да я вам глаза выцарапаю, мадам! — взвинченным тоном говорила Марси.

— Не мадам, а мадемуазель, дитя мое, — с нажимом возражала Рашида. — И не стыдно ли будет лезть со своими коготками к женщине, которая годится тебе в матери?!

— Ах, простите, бабушка! — издевательски пропищала Марси. — Но разве пристало вам отбивать мужчину у внучки?!

Увы, ничто не свидетельствовало в пользу того, что этот конфликт мог самопроизвольно угаснуть…

«Что мешает мне подойти, рявкнуть на этих баб и призвать их к порядку и повиновению?! — тоскливо думал он, пятясь в самую гущу кустов. — Попробовал бы кто-нибудь решать мою судьбу без моего участия где-нибудь в Парадизе!.. Что ж это я здесь-то так развинтился? Вот возьму сейчас, вернусь и объявлю обеим: вы, красны девицы, как хотите, но мне нынче не до вас. И я вполне способен обойтись без вашего живого внимания к моей дальнейшей биографии Что я — вещь неодушевленная, чтобы меня делить?! Да, виноват, признаю: сам начудил и вас запутал. Готов покаяться. Но головой в петлю пока не собираюсь. Да и вы, могу поручиться, без меня прекрасно обойдетесь, как обходились всю предыдущую жизнь. Если есть желание, можете дискутировать и дальше, а меня „Тавискарон“ дожидается…» Кратов даже немного развеселился и гораздо бодрее зашагал к дому. «А ведь и правда, наверное, я смогу так сделать. Выйти из неприятной ситуации с уроном для чести и достоинства, но без видимых физических повреждений… И в ближайшие десять лет на Землю — ни ногой! А уж по прошествии изрядного времени все мы трое будем вспоминать этот неприятный и неприглядный, надо признать, эпизод с большим юмором. Марси по причине юного возраста быстро утешится — хотя бы тем же Гешей Ковалевым, а то и найдет кого получше и поусидчивее. Рашида тоже успокоится. Быть может, здоровый и вернувший себе оптимизм и веселье Стас окажется мне хорошим дублером…» Он резво взбежал на крыльцо веранды. На столе стоял самовар, возле него угнездились господа эксперты и пили чай с маминым вареньем. Спирин делал это с блаженно прижмуренными глазками, и даже на лице у Торрента можно было различить нехарактерное для него выражение довольства и умиротворения. «Нет, не получается, — подумал Кратов, плюхаясь на скамью и придвигая к себе чистую чашку. — Я очень много могу сделать из того, чего совершенно не хочу. Могу бросить все как есть и с места в карьер удрать в Галактику. Но не хочу, потому что стыдно. Могу разогнать всех своих женщин. Но не хочу, потому что люблю их. И не в состоянии выбрать одну из двоих. Всегда ненавидел выбирать и сейчас не намерен отступать от привычки… Я люблю эту взбалмошную юницу, люблю ее золотые волосы с хохолком на макушке, люблю ее зеленые глазищи и вечно задранный к солнышку носик, люблю ее капризы и причуды, люблю ее угловатые плечи и маленькую грудь, люблю ее за то, что она вредничает и поступает непредсказуемо, люблю ее за то, что она нуждается в моей защите, хотя прекрасно может обойтись без нее. И ее ребенка я тоже, наверное, люблю. Странно, что еще утром у меня не было ребенка… да и сейчас, само собой разумеется, еще нет… но скоро он непременно будет, и тогда всем покажется странно, что было такое время, когда его не было. Совершенно новый, никогда прежде не существовавший, незнакомый и похожий только на самого себя человечек. С ума можно сойти… Но и Рашиду я тоже люблю. Трудно поверить, что двадцать лет назад я мог отказаться от нее и прожить все это время, не слишком часто о ней вспоминая. А еще труднее вообразить, что и остальную жизнь я, возможно, проживу без нее. Быть может, я люблю в ней собственное прошлое. Свое несбывшееся, свою несостоявшуюся жизнь. То есть жизнь, конечно, состоялась, смешно и самонадеянно думать иначе… но ведь она могла состояться и по-другому, и кто станет утверждать, что я не пришел бы к этому моменту другим, быть может — лучшим, чем я есть теперь? Так что с какой стати мне прятаться в кустах и за здорово живешь отдавать эту прекраснейшую из женщин постороннему, хотя бы и близкому другу?! Тем более что она вряд ли того захочет. Тем более что и друг может предпочесть более спокойный выбор, нежели этот торнадо в юбке».