Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Оже сделал шаг вперед, но Инженю гораздо более твердым голосом повторила:
— Погибли, и даже влияние вашего господина не спасло бы вас!
Оже попытался что-то ответить.
— Молчите, сударь, — приказала Инженю. — Иначе я прогоню вас!
— Но вам даже самой неизвестно, в чем меня вы обвиняете, сударыня! — нахально вскричал Оже.
— Я, сударь, обвиняю вас в том, что вы привели сюда, в дом моего отца, то есть ко мне, то есть в спальню новобрачных, вашего господина, от которого вы ушли, графа д'Артуа.
— Кто вам это сказал?
— Он сам!
Оже ненадолго замолчал, скривив губы в злой ухмылке. Во время этой паузы он искал ответ и посчитал, что нашел.
— Он вам сказал это потому, что графу — он остановил меня в ту минуту, когда я сошел вниз, чтобы проводить господина Сантера, — надо было любыми способами оправдаться перед вами, и он поднялся к вам вместо меня.
Довод этот, выглядевший правдоподобно, удивил Инженю.
— Значит, вы обвиняете принца? — спросила она.
— Конечно! Он хотел мне отомстить!
— По-вашему, это граф подстроил ловушку, в которую вы попали?
— Разве это не ясно?
— Хорошо! Я допускаю, что так оно и было. Хорошо, сейчас мы позовем моего отца.
— Вашего отца?
— Сию же минуту.
— Зачем?
— У него перо острее шпаги; этим оружием он будет защищать мою честь, которая должна быть и вашей честью, и мы накажем преступника, хотя этот преступник — принц!
— Умоляю, не делайте этого! — взмолился Оже, испуганный возбуждением Инженю.
— Почему? Что вас останавливает?
— Принц пользуется огромным влиянием.
— Вы боитесь?
— Черт возьми, я не скрываю этого! Я совсем мелкая сошка, чтобы связываться с его королевским высочеством.
— Значит, честь для вас уже безразлична? Значит, месть принцу, о котором вы сами, хотя никто вас к этому не принуждал, наговорили столько дурного, уже не принесет вам удовлетворения?
— Но, сударыня, неужели вы хотите непременно погубить меня?
— Вы, сударь, лгали, когда утверждали, что сделаете все, чтобы снова стать честным человеком!
— Сударыня!
— Довольно, лучше молчите! Я вам сказала и снова повторяю: вы подлец!
— Ну, что ж! Если вы этого хотите, сударыня, я объявляю вам войну! Говорите, что я завлек сюда принца, а я стану утверждать, что вы позвали к себе своего любовника.
— Извольте! — отважно воскликнула Инженю. — Признайтесь в вашей гнусности, а я признаю свою любовь.
— Сударыня!
— Действуйте! Люди нас рассудят.
Оже понял, что для него все потеряно, так как характер Инженю ему не сломить.
Дьявольски улыбнувшись, он ответил:
— Мне это безразлично! Посмотрим, чем все кончится.
— Чем кончится? О, предсказать это совсем просто, если вы заранее хотите все знать, — отпарировала Инженю.
— Хочу, говорите.
— Так вот, кончится это тем, что я во всем признаюсь отцу, и тогда берегитесь: его горе вам дорого обойдется! Или же — что более достойно порядочной женщины, а главное христианки, — я не скажу ни слова об этой чудовищной истории бедняге, которого вы так подло обвели вокруг пальца, обманули, злоупотребив его доверием! Я буду страдать молча, вы слышите? С моих уст не сорвется ни единой жалобы на вас, но начиная с этого часа вы для меня только предмет отвращения и презрения!
Оже сделал угрожающий жест, но Инженю нисколько это не испугало, и она продолжала:
— Короче говоря, либо через два дня вы докажете свою невиновность публичным поступком, который отомстит за мою поруганную честь, либо будете вынуждены смириться с тем, что каждый раз, когда я пошевелю губами, вам придется понимать это так, что я называю вас трусом и подлецом.
— Отлично! — сказал Оже.
И он ушел, ничего не понимая в том, что произошло, перебирая в своем низменном воображении множество всевозможных догадок и наталкиваясь на множество предположений, столь же невероятных, сколь и ошибочных.
Инженю смотрела, как ушел ее муж, вслушиваясь в звук его шагов; потом, когда шаги на лестнице смолкли, встала и накрепко закрыла дверь; после чего снова опустилась на колени рядом с постелью, шепча молитвы, которые должны были достичь Бога на вершине Царства Небесного, и звала Кристиана таким нежным голосом, что ангел-хранитель его снов, к кому никогда не обращались таким сладостным голосом, побледнел бы от зависти.
К сожалению, несчастный Кристиан, находившийся на другом конце Парижа, не мог услышать голос Инженю, который утешил бы его.
В этом хаосе событий, в этом лабиринте мыслей Кристиан, подобно Оже, перестал что-либо понимать: он изнемог от горя, тогда как Оже был подавлен страхом и презрением Инженю.
Кристиан возвратился домой измученный, мертвенно-бледный — вид его внушал ужас; он не ответил на участливые вопросы матери и бросился на кровать, обхватив руками голову с такой силой, словно она у него разламывалась.
Но вскоре он встал.
В темноте ему смутно виделось наглое и насмешливое лицо.
Это было лицо принца, предложившего ему дуэль, от которой у Кристиана хватило сил отказаться, поскольку в ту эпоху особа королевской крови была для дворянина неприкосновенной.
Кристиан принял решение написать принцу.
Охваченный волнением, он сочинил письмо, вложив в него всю горечь своей души, и тотчас отправил его в Версаль, приказав незамедлительно вручить принцу.
В письме содержалась изложенная в надлежащей форме просьба об отставке и выражалась уверенность, что честь Инженю будет отомщена той оглаской, какой будет предана столь подлая западня.
После этого Кристиану больше ничего не оставалось делать, так как все его надежды и вся его любовь оказались разбиты одним ударом, и он снова лег в постель, чтобы дать немного отдохнуть раненой ноге, которая от усталости и треволнений вчерашнего дня разболелась так, что это внушало ему беспокойство.
Как ни спешил гонец, добраться до Версаля он смог лишь в девять утра. Так как послание пришло от пажа его королевского высочества, оно было передано графу д'Артуа сразу после его пробуждения.
Лежа в постели, он вскрыл письмо, прочел и принялся его обдумывать не без определенного беспокойства, потому что прошло то время, когда лишенный надежды народ стонал под гнетом дворянства, — уже повеяло свежим ветром, предвещавшим революцию; на горизонте сверкали молнии 14 июля; вдалеке раздавались раскаты грома 10 августа.