— А он писал ваш портрет, — сказал Крильон. — Но не забудьте, что сказано в письме.

— Что такое?

— Мы в вашей комнате, документы находятся на камине в шкатулке с ключами.

Эсперанс подошел, улыбаясь. Ключик, лежавший в письме, отпирал шкатулку. Оттуда Крильон и его друг вынули связку пергаментов, дававших право на владение землей и зданием. Под пергаментом лежала связка ключей с ярлыком на каждом. Слова «денежный сундук» первыми бросились в глаза Эсперансу.

— Это, должно быть, вот этот сундучок из розового дерева с железными обручами, — сказал Крильон.

— Именно, — отвечал Эсперанс, вложив в него ключ. В сундучке лежали мешки с надписью: десять тысяч экю.

— Черт побери! — вскричал Крильон с восторгом. — Если бы у короля было столько!

Эсперанс не говорил ни слова. Он задыхался. Он вышел из комнаты и обошел с кавалером галерею, библиотеку, залы, кабинет, где все дышало великолепием и высоким вкусом княжеской роскоши. Камердинер водил друзей. После дома, после обзора хрусталя и серебра, перешли в конюшню, где восемь лошадей ели сено и овес, не удостаивая взглядом своего будущего господина, портрет которого, без сомнения, им не показывали. В смежном сарае красовалась позолоченная карета, обитая бархатом. Эта последняя черта великолепия вырвала у кавалера крик:

— Карета! А у короля нет кареты! — сказал он. — У кавалера д’Омаля была единственная карета во всем Париже.

Сбруй, экипажей, собак в конуре, вин в погребе, всего было вдоволь; обед приготовлялся в огромной кухне.

— Пойдем в сад, — сказал Крильон.

Зима конфисковала только часть сада. Лавры, сосны, плющ, рододендроны веселили глаза хозяина видом весны. Длинная оранжерея со стеклянными окнами, дорогая расточительность в то время, заключала целую аллею лимонных и померанцевых деревьев. Солнце улыбалось на все это; оно проливало на вершины высоких каштановых деревьев свое пламя, которое изменяло ледяные сосульки в блестящие алмазы. Жаворонки с криком вылетали из чащи деревьев; песок, только что рассыпанный по аллеям, представлял повсюду мягкую прогулку. Этот огромный сад обещал весной рай.

Друзья дошли до конца. Они увидали, что оградой служила высокая стена, часть которой обрушилась, со столетним плющом, вившимся по ней. Там был пролом, который работники приготовлялись чинить. Эсперанс выразил свое удивление.

— Монсеньор, — сказал садовник, — эта стена угрожала давно обрушиться, но ее щадили для этого прекрасного плюща. Она обрушилась только два дня тому назад. Чтобы поправить ее, надо было войти к господину Замету, который живет с другой стороны, а господин Замет в отсутствии, и его люди, завидуя вашему дому, монсеньор, не позволили нашим работникам войти. Они говорят, что господин Замет воротится сегодня утром с королем, и, вероятно, он позволит.

— Я беру на себя получить его позволение, — сказал Крильон, — и пролом будет заделан завтра. Во всяком случае сообщение с Заметом не очень опасно; он боится воров столько же, как и мы.

— О! — сказал садовник. — Говорят, что он очень богат, но он не может быть богаче монсеньора.

— Хорошо, — пробормотал Эсперанс, возвращаясь к дому, — вот теперь я превзойду человека, имеющего полтора миллиона экю.

— Любезный друг, — сказал Крильон, — может быть, у Замета еще больше денег. Но здесь все отзывается молодостью, любовью и искусством. Дом Замета — денежный сундук, ваш — футляр с драгоценными вещами. Когда вы захотите прельстить женщину, покажите ей этот дом; никогда никто не видал то, что у вас собрано здесь… Ах! Я видел когда-то одну комнату…

— Красивее этих? — наивно спросил Эсперанс.

Крильон отвечал взглядом и улыбкой. В эту минуту они проходили перед флигелем нижнего жилья, длинной, высокой галереи, все окна и ставни которой были старательно закрыты. Эсперанс машинально обратил туда глаза, пресыщенные столькими чудесами. Явился лакей и подал молодому человеку ключ на серебряном вызолоченном подносе.

— Это что еще такое? — спросил Эсперанс.

— Вам, вероятно, будет угодно посмотреть ваш кабинет, — отвечал слуга, указывая на дверь из лимонного дерева с эбеновыми инкрустациями.

— Мы не видали этой стороны, — сказал Крильон.

Эсперанс вложил ключ в замок; слуга поклонился и исчез.

Только что дверь была отворена, как восхитительный запах алоэ наполнил переднюю, в которой остановились друзья.

Эсперанс приподнял портьеру и не мог удержаться, чтобы не вскрикнуть от удивления.

Он увидал обширную залу с кедровыми колоннами; кресла из резного ясеня странной и чудной работы, хрустальную люстру с розовыми, голубыми, желтыми и белыми цветами, где горели свечи таких же цветов, драгоценные обои, картины Беллини Джорджиона и Пальма, эбеновые столы с инкрустациями из слоновой кости; поставец с кувшином из чеканного золота — все это волшебство восхитило Эсперанса, который сиял радостью и восторгом. Но когда он хотел заставить Крильона разделить эти чувства, он увидал, что он, бледный и дрожащий, упал на кресло, глаза его смотрели неподвижно, на лбу выступил пот, как будто он ожидал, что стена обрушится напротив него и явится тень.

— Что с вами, кавалер? — вскричал Эсперанс. — Или эта чудесная Диана, подпоясанная Джорджионом, или эта Мадонна Беллини, или эта Сюзанна Пальмы подавляют вас?

Крильон едва переводил дух и не отвечал.

— Вы говорили, что видели прекрасную комнату. Была она так хороша, как эта?

Крильон встал, с упоением обвел глазами все, что видел. Вздох, похожий на рыдание, вырвался у него.

— В той комнате, которую я видел, — прошептал он, — было сокровище, которого здесь нет, которое не найдется на земле! Уйдем, уйдем отсюда!

Сказав эти слова прерывающимся голосом, он направился большими шагами к двери. Вдруг, обернувшись с внезапным порывом сердца, он схватил Эсперанса в объятия и обнял его со страстной нежностью.

— Прощайте, — сказал он. — Король, должно быть, воротился. Он меня ждет. Прощайте!

— Вы опять будете здесь, я надеюсь.

— О да, буду! — пролепетал Крильон, который убежал в невыразимом волнении, потому что он не мог без трепета найти ожившим в этой комнате свое поэтическое воспоминание о Венеции.

Эсперанс, оставшись один, лег на диван, закрыл голову руками и спрашивал себя, не сон ли это. Огонь трещал в камине, свечи горели в жирандолях, и несколько восхитительных часов, часов воспоминания и забвения в одно и то же время, падали капля за каплей на его уязвленное сердце. Он вспоминал свою жизнь с горестью, что находит там только отвращение и мрак, когда веселый, пронзительный голос и звук шпор раздались в передней. Голос этот звал Эсперанса и, как труба, прогонял прочь меланхолию и скуку.

— А! — сказал Эсперанс. — Это Понти!

Он выбежал из кабинета обнять своего друга, который, приметив его, швырнул свою шляпу в воздух.