шутя, даже темпа не сбавили. Не имеющие доспехов огузы и сами не полезли на копья, пытаясь выстрелами из луков и отборной бранью (где только выучили кощунственную славянскую молвь) раззадорить, заставить пуститься в преследование и расстроить ряды. Зря старались. Не на тех напали. Как говорят у них же в степи: собака лает, караван идет. Самое большее, что получили — калёную стрелу в глотку да сулицу под ребро. Новгородские да полоцкие застрельщики привыкли бить белку в глаз, да и в земле вятичей пока не перевелись хорошие стрелки.

— И это всё, на что они способны? — разочарованно протянул Доможир-охотник, опустошив половину тула.

— Они ещё даже не начинали, — усмехнулся в ответ Анастасий, удобнее перехватывая древко копья.

Участник многих битв, он знал, что говорил. Когда в бой вступила хазарская конница, даже Добрыничу, перевидавшему за свою долгую жизнь всякого, сделалось жутко. Ибо стремительно приближавшиеся толпы закованных в броню всадников на одетых плотным войлоком и железом конях казались не людьми, а чудовищами, выходцами из нави, безжалостными и кровожадными. Что же говорить о простых ополченцах: пахарях, охотниках и ремесленниках, мужество которых до сего дня проверялось по большей части лишь во время встреч с лесным зверем да кулачной потехи на Велесову неделю. К чести Неждановых лесовиков и новгородцев — не дрогнул никто. Впрочем, у них и выбора-то не оставалось.

Святослав неспроста выстроил большой полк стеной, да ещё и вытянутой вглубь на два десятка рядов и составленной клином. Русский сокол, подобно Александру Великому и другим выдающимся полководцам прошлых времен, ведал, как сделать так, чтобы в бою добиться толка даже от самого никудышного и неумелого бойца. Сила фаланги заключается не в умении и личной отваге отдельных воинов, хотя без этого тоже никуда, а в слаженности и сплоченности каждого и всех. Добиться этого не так уж и сложно, ибо, когда передние ряды уже столкнулись с силами противника, задние ещё продолжают движение, своим натиском помогая тем, кто впереди, но зачастую даже не видя и не ведая, что там происходит. А тем, кто увидел и ужаснулся, чье сердце дрогнуло, отступать все равно некуда: свои же раздавят, и волей-неволей приходится идти дальше.

— Копья вперед! Щиты сомкнуть!

— Ровнее ряды, не замедлять движения!

— В Вальхалле для каждого из вас хватит места за пиршественным столом!

Приказы и призывы Сфенекла, Рогволда и других командиров потонули в шуме схватки. Топот ног и копыт, грохот сшибающихся тел, лязг металла, треск ломающихся копий и человеческих костей, крики воодушевления и ярости, вопли боли и отчаяния, смешиваясь во что-то невообразимое, тяжким обухом били по барабанным перепонкам, и стучала в виски жаркая кровь. Словам места не находилось, да они сейчас и не имели смысла. Слова придут потом, возможно, через много лет, когда подросшие внуки пристанут с расспросами: деда, а что ты тогда делал, много ли видел, о чем думал.

Младое веселое племя. И что им говорить? Напугать безжалостно являющимися в кошмарных снах мучительными видениями? Рассказать о том, как продолжало сокращаться и трепетать омытое жаркой кровью сердце в разрубленной груди Богдана-кожемяки, как текли слезы из глаз лошади, которая при падении сломала хребет и, не понимая этого, делала безуспешные попытки подняться. Как у мальчишки-хазарина, разрубленного едва не напополам, выпадали из-за поясного ремня внутренности и хлестала изо рта и из носа черная кровь. Как другой, тоже безусый, мальчишка-славянин, уже пронзенный тремя копьями, в последнем усилии сумел-таки достать противника.

А может, лучше поведать о неслыханной удаче долговязого Твердяты, исхитрившегося насадить на копье разом троих хазар, или о богатырской удали здоровяка Радонега, могучей секирой разрубавшего всадников вместе с конями, о ловкости Анастасия, в отчаянном прыжке перелетевшего через головы коней и вершников первого ряда атакующих и уже оттуда прорубавшего верным мечом дорогу себе и товарищам. Так ведь все равно не поверят. Скажут ещё: совсем заврался, старый.

А говорить о себе, да что тут говорить. Что делал? Известно, что. Колол и рубил, поддевал вершников копьём и скидывал их на землю, пропарывал грудь и брюхо лошадям, сам уворачивался от ударов, глотая пот, кровь и густую, точно кисель, пыль, отчаянно продирался вперед, облегчая путь идущим следом, стараясь не обращать внимания на то вязкое и стонущее, что шевелилось под ногами. Многие из тех, кого он топтал, были еще живы. О чем думал? Да разве в такие моменты о чем-нибудь думается? Куда быстрее головы думает тело, многолетними тренировками наученное сберегать в себе жизнь. Голова нужна лишь для того, чтобы следить за ровностью и плотностью строя, который хазарам в этой битве так и не удалось прорвать, присматривать за теми, чьи жизни считал себя обязанным беречь.

В этой битве для Добрынича одна жизнь имела особенную ценность. Ее он ставил куда выше своей. Потому вместо того, чтобы пытаться прикрыться щитом соседа (именно по этой причине стена, да и любой другой строй в движении всегда кренится чуть влево, и эту особенность с выгодой используют умелые полководцы) он старался собственным щитом и телом прикрыть идущую сзади и наискось мятежную, но любимую дочь. Особенно в тот страшный миг, когда еще не вступили в бой полки правой и левой руки, и хазарским вершникам с разгона, усиленного тяжелой броней, едва не удалось их опрокинуть. Всем тогда досталось, на полжизни хватит. В первых рядах выжили лишь самые могучие да выносливые, вроде Икмора и Радонега, да наиболее ловкие или удачливые, вроде Анастасия и Твердяты. Впрочем, слабых да неумелых и не ставили в первый ряд.

— Далеко ли собрался, приятель? — ненавязчиво интересовался Талец, ловко подныривая под вражеское копье и используя силу замаха противника, чтобы выбить его из седла.

— Куда прешь, хазарское отродье! — ругался Доможир, могучим ударом обрушивая на землю всадника, пытавшегося растоптать его конем.

— С нами крестная сила! — восклицал Путша. — Гляньте, это там не светлейший ли конницу нам на подмогу ведет?! И Лютобор с ним, и Инвар, и все ребята!

Воодушевление и восторг до такой степени заполнили молодого гридня, что он даже выпустил копье, только что вонзенное в грудь какого-то алана как раз между пластин доспеха. Указующее в зенит древко проплыло над толпой и исчезло. Путша расстроился, но не очень. На земле нынче валялось с избытком копий и секир, владельцы которых примеряли к руке оружие иного мира.

Удалая поляница Войнега копья из рук не выпускала, сражалась молча и яростно, стараясь ни в чем не уступать идущим с ней бок о бок гридням, а кое в чем их и превзойти.