гвардейцев правительство не испытывало, ибо это могло иметь очевидные политические последствия. Однако массовая запись в ряды Национальной гвардии имела существенный социальный аспект. Жалование (официально именовавшееся компенсацией за утрату дохода из-за призыва) в полтора франка в день для многих стало скрытой формой пособия по безработице, на прямую выплату которого правительство не могло пойти по идеологическим соображениям. В условиях нехватки оружия многие жители города были записаны на содержание в так называемых «инженерных батальонах».

В декабре, правда, было инициировано создания «маршевых» (сводных) полков Национальной гвардии по четыре батальона каждый. Они специально тренировались для участия в вылазках против неприятеля, были достойно экипированы и вооружены скорострельными винтовками — контраст с батальонами «оседлой» национальной гвардии. Последние продолжали нести службу на укреплениях. Самые возрастные гвардейцы несли службу в городе, например поддерживали порядок в очередях к мясным лавкам. Была также предпринята попытка сформировать десять женских батальонов национальной гвардии. Однако она была подвергнута такому осмеянию в прессе и среди горожан, что запись добровольцев пришлось почти сразу же свернуть[1028].

В начале октября один из горожан свидетельствовал: «Пруссаки почти не напоминают нам о своем присутствии; если бы не гремящие время от времени пушечные выстрелы, внутри Парижа невозможно было бы поверить, что находишься в осаде»[1029]. Гонкур описывал безнаказанную стрельбу парижских батарей как увлекательное зрелище для парижан: «Вокруг стрельбищного вала <…> остановились коляски, ландо, и женщины, смешавшись с толпою солдат, стараются протиснуться как можно ближе к источнику оглушительного грохота»[1030].

Следует признать заслуги правительства Паликао, добившегося значимого улучшения с обеспечением продовольствием столицы и подготовившего город к осаде. Склады с продовольствием устраивались во всех свободных и подходящих для этого зданиях, включая подвалы незавершенной новой Оперы и строящуюся церковь Нотр-Дам-де-Шан. Вторая империя также оставила достаточные финансовые резервы, позволявшие профинансировать военные усилия. Новый министр финансов Эрнест Пикар обнаружил в хранилищах имперского казначейства ценностей на общую сумму в 2 млрд франков. В дополнение к ним в течение июля Парламентом были санкционированы кредиты на сумму 560 млн франков. С началом войны была открыта подписка на новый национальный займ (займ Маньи), по которому успели собрать 260 млн франков[1031]. Банк Франции, остававшийся частным учреждением, в свою очередь, выделил правительству 100 млн франков и предпринял все необходимые меры для поддержания банков и национальной валюты на плаву.

На фоне хронических проблем провинции осажденный Париж выглядел островком финансового благополучия. Правительственные расходы на выплату жалования госслужащим и военным, закупки продовольствия и выплаты по государственному долгу не превысили полумиллиарда франков. Доход правительства «национальной обороны» был стабилен: налоги в Париже легко собирались, здесь же была основная масса подписчиков на общенациональный займ Маньи, а Банк Франции — под рукой. Вдобавок правительство выгодно перепродало оптовикам закупленное ранее продовольствие (это дало в казну 90 млн чистого дохода)[1032]. Никаких подлинно революционных мер в экономической сфере реализовано не было. Правительство, правда, хотело конфисковать в казну императорскую собственность, но, как выяснилось, за исключением дворцов и их обстановки император и императрица оставили нации одни лишь долги.

Общественное мнение по-прежнему было настроено против того, чтобы отправлять под огонь отцов семейств. В ответ правительство приняло постановление о стофранковом пособии по вдовству. Когда стремительная инфляция обесценила ежедневный доход национальных гвардейцев, правительство в конце ноября приняло постановление о ежедневной выплате дополнительных 75 сантимов женам призванных под ружье. Однако на полученную сумму все равно едва ли можно было приобрести куриное яйцо, и в дополнение были открыты грошовые муниципальные столовые и организована раздача хлебных карточек[1033]. Особенно резко упал уровень жизни мелких буржуа, лишившихся в условиях инфляции всех накоплений. Это постепенно настроило их против правительства.

Первые сентябрьские дни стали свидетелями подлинного исхода жителей близких и дальних окрестностей в столицу. Общее число беженцев оценивали приблизительно в 200 тыс. человек. Во многих коммунах департаментов Сена, Сена-и-Уаза, а также Иль-де-Франс свои дома покинуло до 90 % жителей[1034]. Ситуацию усугубляло то, что первыми бежали чиновники и выборные местные власти. Оказавшись в Париже, они продолжали исполнять свои официальные обязанности, представляя, таким образом, интересы жителей около 130 коммун.

В блокаде оказалось свыше двух миллионов человек: мало кто считал возможным выдержать долгую осаду в этих условиях. Отправной точкой при планировании военных операций было то, как долго Париж будет способен продержаться в осаде. В середине октября правительство исходило из того, что запасы продовольствия позволят обеспечивать потребности двухмиллионного населения в течение полутора месяцев «хорошо» и затем еще две недели «недостаточно»[1035]. «Мы не продержимся дольше 15 декабря, даже если сможем этой даты достичь», — сообщал в Тур Жюль Фавр[1036].

Одной из главных проблем было рациональное использование продовольствия — задача, с которой им до конца справиться не удалось. Были испробованы три решения: контроль цен, контроль через реквизиции и контроль посредством карточной системы. Так, были установлены потолки цен на хлеб и мясо. Однако это привело только к расцвету черного рынка и тому, что парижане стали держать овец и даже коров прямо у себя в квартирах. Почти все, кто располагал такой возможностью, завели подобные небольшие «зверинцы» перед осадой.

Министр торговли Жозеф Маньен провел относительно успешную реквизицию соли, пшеницы и конины, поскольку они распространялись через оптовиков. Попытка реквизировать картофель в конце ноября, однако, полностью провалилась: последний просто исчез из продажи. Этот печальный опыт побудил правительство отказаться от мысли попытаться реквизировать сахар. Цены на жиры, кофе, сахар, уголь не регулировались, несмотря на то что в некоторых случаях они подскочили в десять раз. Карточки на мясо были введены уже 26 сентября, что было принято населением спокойно. К концу ноября в парижских лавках прекратили отпускать свежее мясо, хотя еще можно было достать конину.

Нормирование хлеба, однако, рассматривалось даже многими министрами как покушение на священные права парижан, чреватое общественным взрывом. Сделать это было тем проще, что последний министр торговли Второй империи Дювернуа успел организовать скупку и хранение зерна на государственных зернохранилищах и мукомольнях. Это позволяло контролировать расходование зерна косвенным образом, ограничивая его отпуск пекарням и побуждая использовать примеси ячменя, овса, отрубей и даже риса. Однако 18 января пришлось ввести карточки и на хлеб. Мэрия Парижа установила ограничение в 300 грамм на человека в день. К удивлению правительства, немедленного восстания горожан не произошло[1037].

Мэр Парижа Этьен Араго отдавал должное терпению жителей и восхищался парижскими хозяйками, выстаивавшими долгие часы в очередях в дождь, снег и ветер в ожидании получения этих рационов[1038]. Один из рядовых жителей подтверждал: «Самым