тяжелым при том режиме был не столько дефицит мяса, сколько необходимость выстаивать очереди у дверей мясных лавок. С наступлением холодов было больно видеть все эти батальоны женщин, дрожащих целыми часами на улице, чтобы дождаться нескольких скудных кусков мяса»[1039].

Социальное напряжение в городе усиливало то, что люди со средствами по-прежнему могли практически ни в чем не отказывать себе. В ресторане Ноэля Петера им предлагали отведать живность из парижских зоопарков, включая любимцев парижан, слонов Кастора и Поллукса. Хотя некоторые современники и говорили об умерших в Париже от голода[1040], основная масса жителей скорее жила в условиях хронического недоедания. Даже далеко не бедствовавший Эдмон де Гонкур отмечал: «Теперь говорят об одной только еде, о том, что съедобно и что можно раздобыть для еды»[1041]. Стремительно ухудшающееся питание само по себе делало жителей города легкой добычей болезней, хотя самых страшных спутников осад — тифа и холеры — удалось избежать. При общем удовлетворительном санитарном состоянии в городе главным бичом стала эпидемия ветряной оспы, об обязательной вакцинации от которой во Франции задумались слишком поздно. Осенью-зимой 1870 г. она унесла в стране несколько десятков тысяч жизней (точные цифры разнились).

Осада, однако, не парализовала жизнь города. Улицы оставались оживленными: продолжал ходить общественный транспорт, многочисленные экипажи, работала парижская окружная железная дорога. Рынки и лавки оставались открытыми, пусть их прилавки и приобретали все более сиротливый вид. Все учреждения продолжали свою работу, в городе ежедневно выходило полсотни газет самой разной политической окраски и направлений. Продолжала регулярно вести котировки и Парижская фондовая биржа. Однако вечером увеселительные заведения закрывались, с 22 часов в городе действовал комендантский час.[1042]

Культурная жизнь также оставалась весьма насыщенной, хотя и без прежнего привычного парижского блеска. В октябре в некоторых театрах, начиная с Парижской Оперы, возобновились спектакли. Большим успехом продолжали пользоваться концерты классической музыки, включая произведения немецких композиторов. Впрочем, столетний юбилей со дня рождения Бетховена в Париже предпочли не отмечать[1043]. Представлениям часто предшествовали выступления на злобу дня. На набережной Сены народ по-прежнему толпился у лавок букинистов, печатались новые книги, огромным спросом пользовались газеты, количество которых заметно увеличилось.

Разнообразие и колорит в жизнь города внесло также прибытие до начала осады примерно 90 тыс. мобильных гвардейцев из провинции, встретивших самый теплый прием парижан. Многие бургундцы, овернцы и бретонцы прибыли национальных костюмах. Батальоны отдельных провинций были компактно размещены в разных районах города, превратив их в небольшие анклавы своей малой родины. Песни и танцы провинциалов ежевечерне привлекали сотни зрителей и зевак[1044]. Кризиса не знали и питейные заведения столицы. Потребление вина и абсента удвоилось по сравнению с довоенным временем[1045].

Тем не менее, с каждой неделей изоляция переживалась все более остро. Э. де Гонкур в конце октября записал: «Необычайно, поразительно, неправдоподобно это полное отсутствие всяких сношений с внешним миром. Нет такого жителя столицы, который мог бы сказать, что получил за последние сорок дней весточку от своих близких! А если и дошел каким-то чудом номер руанской газеты — то его передают из рук в руки в переписанном виде, как бесценную редкость»[1046].

* * *

Парижане требовали решительных действий и ожидали чуда. Правительство, осознававшее слабость имевшихся сил, медлило. На всю массу вооруженных людей, насчитывавшую 423 тыс. человек, к действиям за пределами фортов были пригодны чуть более 100 тыс. человек, объединенных в так называемую 2-ю армию генерала Дюкро. Одуэн-Рузо полагает, что даже если бы силам Дюкро и удалось совершить прорыв, в случае активного преследования противником их в скором времени ожидала бы участь Шалонской армии Мак-Магона[1047]. Мысль о полноценном «прорыве» из города, которую поддерживали обе части руководства республикой, Одуэн-Рузо называет абсолютной химерой.

Тем не менее, в течение каких-то шести недель глава правительства «национальной обороны» и командующий столичным гарнизоном генерал Трошю лишился всякой популярности среди горожан. Парижские войска в массе своей еще не встречались лицом к лицу с пруссаками и были преисполнены излишней самоуверенности[1048]. Население столицы нервно реагировало на каждый поворот войны. Уже 19 сентября, когда пруссаки вынудили французские войска оставить передовые позиции на подступах к городу, столица пережила новый всплеск возмущения. Эдмон де Гонкур свидетельствовал: «Сегодня вечером на бульварах огромная толпа, настроенная как в самые дурные дни — беспокойная, взвинченная, ищущая козлов отпущения и поводов для мятежа»[1049]. С идиллией внутриполитического «перемирия» и патриотического единения первых недель после свержения Наполеона III было покончено. Нападки на правительство за неспособность достичь успеха велись со стороны как левых сторонников крайних мер, так и монархистов. Уже 22 сентября один из лидеров революционно настроенных крайне левых Огюст Бланки обвинил правительство в том, что оно не хочет «сражаться как следует» и вместо обороны думает только о том, чтобы поскорей заключить любой ценой мир с врагом. Его сторонники чем дальше, тем больше видели залогом победы в войне социальную революцию[1050].

В этой ситуации малейший инцидент мог породить взрыв. Неудачная вылазка в направлении Ле Бурже совпала по времени с известием о сдаче армии Базена под Мецем. Это стало сильнейшим ударом по надеждам на скорый перелом в войне. Освободившиеся из-под Меца германские войска должны были еще прочней сковать кольцо вокруг Парижа. Реакция французов повсеместно, включая столицу, была парадоксальной. С одной стороны, шок от очередной военной катастрофы, воспринятой как новый «Седан», с другой — популярность идеи о сопротивлении до последней крайности. Базен был заклеймен как изменник, что еще больше накалило обстановку, и без того проникнутую взаимным подозрением[1051]. 31 октября лидеры левых — Огюст Бланки, Гюстав Флуранс, Феликс Пиа и Шарль Делеклюз — повели вооруженные отряды национальных гвардейцев к городской ратуше и предприняли попытку взять власть в свои руки.

После полудня здание муниципалитета было блокировано восставшими, заседавшие в нем министры правительства «национальной обороны» оказались в заложниках. Бланкисты провозгласили создание Комитета общественного спасения и принялись рассылать распоряжения от его имени. В ряде городских округов, например в шестом, часть муниципальных властей поддержала попытку переворота, а часть осталась верна правительству «национальной обороны», причем обе опирались на вооруженную поддержку различных батальнов национальной гвардии. В течение всего дня противники мирно делили здание мэрий[1052].

Между тем, избежавший ареста министр финансов Эрнест Пикар сумел собрать верные правительству вооруженные силы и организовать побег двух своих коллег: Трошю и Ферри. Их усилиями вечером к Гревской площади стали стягиваться войска. Кровопролития, однако, вновь удалось избежать. Проливной дождь и уверенность в