друг, не прогулки вас ждут за гробом, а упорный труд! Мне, знаете, иногда кажется, на том свете мы все будем работать над ошибками.

– В каком смысле?

– В прямом. Допустим, вы умерли…

– Не надо так говорить! – вскричал Кокотов.

– А чего вы испугались? Между прочим, есть такая примета: если кто-то из съемочной группы откинулся, фильм непременно будет иметь успех!

– Вы это уже говорили!

– Повторение – мать учения.

– Да идите вы к черту! – взорвался несчастный литератор.

– Ну хорошо, хорошо! Допустим, умер я. И попал, разумеется, в рай…

– Вы уверены?

– Абсолютно.

– Мне кажется, церковь не приветствует любовь втроем.

– Церковь приветствует любовь к ближнему, а способы этой любви и количество ближних можно выбирать по своему усмотрению. Не зря же нам дарована свобода воли!

– Ну знаете, Дмитрий Антонович!

– Оставим этот богословский спор! Вы не Иоанн Златоуст, а я не Фома Аквинский. Допустим, я попал в чистилище…

– У православных чистилища нет. Это выдумки католиков, – тонко заметил Кокотов, активно воцерковлявшийся в последнее время с помощью книжки дьякона Тураева «Сто ответов оглашенному».

– Не привязывайтесь к мелочам! За гробом мы будем улучшать нашу земную жизнь.

– Как это?

– Элементарно, коллега! Вы совершали поступки, которые хотелось потом исправить? Например, в отношениях с женщинами?

– Совершал… – кивнул Андрей Львович и подумал о том, что, конечно, не надо было ему от Обиходов переезжать назад, к матери, – тогда, возможно, все бы потихоньку умялось.

– А теперь представьте, что прожитая вами жизнь – шахматная партия и ее после смерти можно переиграть, исправив неверные ходы.

– Но ведь тогда это будет совсем другая партия!

– В том-то и дело! Каждый исправленный поступок рождает цепочку изменений в вашей жизни, и все эти бесчисленные варианты надо будет тоже переиграть, выбрав наилучший. Вам, коллега, и вечности не хватит. Какой там отдых! А самое главное – никогда нельзя сказать наверняка: вот сейчас, в данный момент, мы все еще тянем нашу первую, черновую жизнь или уже умерли и работаем над ошибками.

– Не понял?

– Что тут непонятного? Это как дубли в кино. Например, в предыдущем дубле вы психанули, выскочили из машины, и никакого кино с вами мы так и не придумали. А в нынешнем, двести сорок седьмом варианте, исправленном и дополненном, вы остались со мной, хотя не уверен, что из-за сценария…

– Ну и зачем все это? – испуганно спросил Кокотов.

– Как зачем? Работая над ошибками, каждый должен выстроить свою идеальную жизнь – и тогда наступит конец света. Страшный суд – это ведь, собственно, проверка контрольных работ, как в школе. Звонок на перемену. Дети, сдавайте сочинения!

– Минуточку! Не сходится! – обрадовался писатель. – Во-первых, хорошим и плохим людям для исправления понадобится разное количество вариантов. Во-вторых, один умер еще до нашей эры, а другой – вчера. Он не успеет до звонка…

– Не переживайте, там нет времени. Сожранный саблезубым тигром кроманьонец и омоновец, убитый в Грозном, находятся в равных условиях. Успеют все – и хорошие, и плохие…

– А потом?

– Потом Творец аккуратно складывает все миллиарды судеб, лишенных недостатков, в единый пазл, цокает языком и любуется идеальным вариантом человечества. Это и есть рай.

– А что же тогда ад?

– В аду, дорогой Андрей Львович, вас заставят проживать жизни тех несчастных, кому вы напакостили! Станете, к примеру, матерью-одиночкой, брошенной мужем без денег в период лактации.

– В какой период?

– В период грудокормления. Но и это еще не все! Вы думаете, откуда взялись страшилки про кипящие котлы, раскаленные сковородки, чертей с острыми крюками, кровожадных чудовищ, рвущих грешников на части?

– Это простонародное воображение.

– Ничего подобного! Вспомните, вам когда-нибудь хотелось человека, предавшего, обобравшего, надувшего вас, – задушить, разорвать в клочья, порубить на мелкие кусочки?

– Ну, в известной мере… – уклонился писатель, живо вспомнив, как хотел скормить пираньям вероломную Веронику.

– Так вот, все эти воображаемые мстительные кары грешники испытают в аду наяву! Если, скажем, за всю твою подлую жизнь полторы тысячи человек мысленно дали тебе пощечину, а девятьсот мечтали плюнуть в лицо, ты обязательно получишь эти полторы тысячи оплеух и девять сотен плевков. Будешь стоять, а они будут идти и наотмашь хлестать по щекам, будут идти и плеваться. Отсюда, кстати, заповедь: ударили по левой щеке – подставь правую, чтобы левая хоть чуть-чуть отдохнула…

– Богохульствуете?

– Шучу. А ведь кто-то еще хотел засунуть врага головой в унитаз! И ведь засунет! Представляете: идут и засовывают, идут и засовывают… Сотнями, тысячами! Разве не ад?

– Да, пожалуй. Ну хорошо, вот грешники получили все заслуженные затрещины, утерли все положенные плевки и нырнули во все искупительные унитазы. Что дальше?

– Дальше они тоже работают над ошибками до тех пор, пока не подберут образцовый вариант своей жизни.

– А потом?

– Потом они тоже вольются в идеальное человечество на правах младших товарищей.

– И что же будет, так сказать, движущей силой этой идеальной истории?

– Борьба великодуший.

– Как это?

– А вот так. Я спрашиваю: «Андрей Львович, что бы мне купить сегодня на вечер – снова перцовочки или, например, текилки?» А вы мягко возражаете: «Нет-нет, не беспокойтесь, Дмитрий Антонович, сегодня моя очередь бежать в магазин!»

– Я и сам собирался, – смущенно соврал автор «Космической плесени».

– Вот и отлично! Когда сдадите анализы… А на что вы, кстати, жалуетесь?

– Так, ни на что…

– Смотрите, коллега, незнание симптомов не освобождает от заболевания!

– Я учту.

– Когда выясните, что страдаете рецидивирующей мнительностью – звоните! Поедем в «Ипокренино». Чертовски хочется поработать! Будем думать над новым сюжетом!

– Каким?

– Еще не знаю. Приехали. На Сретенку поворачивать не буду, а то там и заночую. Пробка! Ваша труполечебница где-то здесь, – затормозив, объявил режиссер.

– Почему труполечебница? – заиндевело спросил Кокотов.

– Как сказал Афанасий Великий, все мы трупоносцы, пока не уверовали. Ладно, звоните, когда освободитесь!

Не успел писатель вылезти из машины и захлопнуть дверцу, как «Вольво», визжа, рванул с места и, нахально подрезав маршрутку, исчез в транспортном бермудстве Москвы. Андрей Львович огляделся, соображая на местности, и вскоре догадался, куда идти: вблизи лечебных учреждений всегда заметно вялотекущее, но целенаправленное перемещение болезненной части человечества. Кокотов попросту влился в это скорбное движение и вскоре оказался возле поликлиники, которая помещалась в желтом классическом особнячке, расположенном в глубине переулка за кованой оградой. Здание было явно историческое: у входа на стене рядком висели сразу три мемориальные доски.

На первой, старой, сработанной из мрамора, когда-то глянцево-белого, а теперь пористого и серого, можно было благодаря буквенным углублениям разобрать почти бесцветную надпись:

В этом здании великий русский поэт

А. С. Грибоедов (1795–1829) в 1821 году

читал декабристам свою бессмертную комедию

«Горе