их стороны. Против горсти ученых, натуралистов, медиков, двух-трех мыслителей, поэтов – весь мир, от Пия IX с “непорочным зачатием” до Маццини с “республиканским Iddio[33]”; от московских православных кликуш славянизма до генерал-лейтенанта Радовица, который, умирая, завещал профессору физиологии Вагнеру то, чего еще никому не приходило в голову завещать – бессмертие души и ее защиту…»

Христианство Джузеппе Маццини, перед которым автор «Былого и дум» преклонялся как перед общественным деятелем и ярчайшим идеологом Рисорджименто в Италии, и, главное, его подлинная религиозность и мистичность, заводили Герцена в тупик. Маццини противостоит официальному католичеству и папству, но при этом пламенно проповедует веру, Бога и мистическое единство всего сущего: «Мы все ищем Бога – но где, как, с какой целью?.. Ищите его в звездном небе, в бескрайнем океане, на чистом и спокойном челе умирающего героя, более же всего – в слове гения и в глубине своего собственного сердца, очищенного от эгоизма… Имейте веру – вы станете лучшими или сделаетесь тем, чем должен быть человек».

Феноменально, но в высшей степени бессистемно начитанный Маццини, опираясь на тексты Данте, прежде всего на «Монархию», создает теорию, во многом предвосхищающую соловьёвское учение о всеединстве: «Всё исходит от Бога и всё в большей или меньшей мере причастно божественной природе… выйдя из лона Бога, человеческая душа непрестанно стремится к нему и пытается путем чистоты и мудрости вернуться к своему источнику. И вот жизнь индивидуального человека оказывается слишком бессильной и краткой, чтобы суметь здесь, на земле, удовлетворить это стремление… поэтому человечество должно быть единым в своем устроении и в своей основе. Единству учат Божий замысел, явленный во внешнем мире, и необходимость общей цели». Так пишет Маццини в очерке о «Малых произведениях Данте».

Что же касается философских взглядов самого Герцена, то чуть ли не единственным критиком его жесткого антихристианства и материализма именно с европейских позиций стал, как он сам блестяще рассказывает об этом в «Былом и думах», отец Владимир Печерин, русский католик, живший в Англии, впоследствии автор «Замогильных записок». «Для нас нет пиетистической музыки, как нет духовной литературы, – она для нас имеет смысл исторический», – пишет Герцен, словно убеждая самого себя в том, что прав не Маццини, а он, и только он. А в это самое время, по свидетельству Александра Беляева, декабристы в Сибири спорят о Боге и христианстве, и Михаил Фонвизин приходит к христианскому социализму, очень близко напоминающему то, о чем говорит Маццини, которого Фонвизин никогда не читал, а возможно, и вообще о нем никогда не слышал.

В переписке Михаила Фонвизина многократно говорится о том, что «республика-демократия есть форма, наиболее соответствующая христианскому обществу». Он утверждает, что «социалистические и коммунистические учения не останутся без последствий, а принесут вожделенный плод… когда эти учения проникнутся духом христианства». С точки зрения Фонвизина, «человечество… еще не проникнуто духом Христовым. Он действует в отдельных лицах, а не в целом обществе, которое всё остается языческим в понятиях, обычаях, нравах, образе жизни – даже в самых законах. Царствие Божие настало в некоторых душах, а не в мире, – а оно должно настать по обетованию, – и мы по завету самого Спасителя должны молиться: “да приидет оно как на небеси, так и на земли”. Стало быть, оно непременно настанет…» Это почти Маццини.

К концу сороковых годов в России в условиях насаждения официального православия, которое так ненавидит Герцен, перенося эту ненависть на Бога, вопреки николаевскому пониманию религии четко формируются два типа новой религиозности. Блестящая по краткости и глубине их характеристика содержится в очерке Владимира Соловьёва «Аксаковы». «И.С.Аксаков, – говорит Соловьёв, – был, во-первых, привязан к православию как к вере отцов, как к родной святыне, с детства осеняющей русского человека… затем он преклонялся в православии перед самым чистым и полным, по его убеждению, выражением нравственного принципа, жизненной нормы… Анна же Федоровна брала православие с его мистической и эстетической стороны, которые сливались в богослужении… Верой, переданной от отцов, или святыней детства православие для нее собственно было… мать ее была протестанткой, а сама она воспитывалась в католическом пансионе… Православие было для нее религией приобретенной, как отвечающее мистическим потребностям ее природы». В сущности, об этом же писал в своих «Кавказских водах» Огарёв: «Обе стороны, отрицание русской действительности и положительное ее развитие, выросли из общества 14 декабря. Одна доросла до католицизма, другая – до православия, не замечая, что наша народность, полная раскола, может развиваться только на основании совершенной свободы совести».

Говоря об Александре Одоевском, с которым Огарёв чрезвычайно сблизился на Кавказе, и о его религиозности, он замечает: «Был ли Одоевский католик или православный, не знаю… Он был просто христианин, философ или скорее поэт христианской мысли… Вообще церковь ему была не нужна, ему только было нужно подчинить себя идеалу человеческой чистоты, которая для него осуществилась во Христе». Далее, рассказывая о том, как повлиял на него Одоевский, Огарёв говорит: «Вскоре я мог с умилением читать Фому Кемпийского, стоять часы на коленях перед распятием и молиться». К этой же теме Огарёв обращается и в поэме «Юмор»: «В моей душе есть тихий свет…» и т. д.

Именно этот тип религиозности описывает А.Ф.Писемский в романе «Люди сороковых годов», появившемся в 1869 году. Его герой Павел Вихров приходит в дни Страстной недели в церковь; сначала он «беспрестанно переступал с ноги на ногу… любовался, как восходящее солнце зашло сначала в окна алтаря, а потом стало проникать и сквозь розовую занавеску, закрывающую резные царские врата», но «возвратился из церкви под влиянием сильнейшего религиозного настроения»…

Далее, говоря о религиозных переживаниях своего героя, Писемский замечает: «Чистая и светлая фигура Христа стала являться перед ним как бы живая». «Затем во время причастия, – говорит Писемский, – у Вихрова задрожали руки, ноги, задрожали даже голова и губы, которыми он принимал причастие; он едва имел силы проглотить данную ему каплю – и то тогда только, когда запил ее водой, затем поклонился в землю и стал горячо-горячо молиться».

На самом деле романтической религиозности был не вполне чужд и такой, казалось бы, беспощадный критик христианства и полный рационалист, как Герцен (вообще Вихров у Писемского – это sui generis[34]среднее арифметическое из Герцена и самого Писемского). В начале «Былого и дум» Герцен вспоминает о том, как в юности в эпоху увлечения вольтерианством «с холодным чувством» впервые взял Евангелие в руки, но стал читать его много и с любовью, по-славянски и в лютеровом переводе. «Во все возрасты, при разных событиях я возвращался к