XIX века и словно стал сам ее частью. Православный христианин и знаток латыни и древнегреческого, человек, которому святые Отцы известны не понаслышке, а в оригинале, – многими Аверинцев воспринимается как современник не наш, а Златоуста или блаженного Августина, как средневековый книжник, ничего общего не имеющий с современностью. Однако на самом деле из сегодняшнего дня он никуда не убегал и убегать не собирается. Кажущийся робким и застенчивым, он наделен какой-то особой смелостью, которая бывает присуща только очень слабым физически и психологически незащищенным людям (вероятно, таким был любимый им Осип Мандельштам).

Аверинцев бесстрашно и, мне кажется, не думая о последствиях, открывал для читателя в СССР новые и «нежелательные» имена – Вячеслава Иванова, о. Павла Флоренского, о. Сергия Булгакова и других, а также новые темы. Очень многих он – быть может, и не догадываясь об этом – привел к вере в Бога, ибо для людей сам факт того, что «Аверинцев ходит в церковь», был почти доказательством бытия Божия. Именно ему обязана Россия Шестопсалмием на русском языке, которое тысячам верующих людей помогло почувствовать себя в храме во время утрени действительно предстоящими Богу и понять, до какой степени прав тот византийский писатель, который некогда назвал Шестопсалмие плачем души.

Аверинцев был свободен тогда, во времена «железного занавеса». Свободным он остается и теперь.

Публикуется по: Чистяков Г.П., свящ. Сергею Аверинцеву – 60 лет // Русская мысль. 1998. 8–14 января. С. 16.

Памяти Сергея Аверинцева

«Уже в ранних стихотворениях Семена Липкина, возникших в ограждении себя от шума советского безбожия, ясное осмысление жизненного опыта предстает неотделимым от мысли о Боге; и мысль эта, источник всякой ясности ума и души, остается и позднее сердцевиной его поэзии». Так писал несколько лет тому назад Сергей Сергеевич Аверинцев о поэзии одного из старейших и самых прекрасных наших поэтов. Однако слова эти полностью применимы и к самому Аверинцеву. Уже в ранних его статьях, появившихся в начале семидесятых годов, он выступает как верующий ученый, для которого сердцевиной его жизни является Иисус.

Сергей Сергеевич был первым в Москве человеком, в своих университетских лекциях открыто заговорившим о Боге. На филологическом факультете. Осенью 1970 года он читал их по субботам, в новом тогда здании на Воробьёвых горах, в огромной аудитории, где тогда яблоку было негде упасть. Его византийская эстетика, основанная на самом высоком и в высшей степени профессиональном филологическом анализе, была в то же время настоящей проповедью Слова Божьего и христианской веры. Каждому слушателю из этих лекций сразу становилось ясно, что лектор не просто знает Евангелие и святоотеческую традицию, но сам верит в Бога.

В переполненной аудитории он, всегда называвший себя трусом, абсолютно бесстрашно и прекрасно говорил о Боге, о вере, о Евангелии. В этих лекциях он, показывая, что такое настоящая наука, чуждая всякого упрощенчества, в то же время открыто заявлял, что и сегодня человек может верить в Бога, как верили в Него великие мыслители прошлого сотни лет тому назад. Конечно, потом лекции читать ему запретили, сказав, что он никогда не вернется в университет. А он продолжал делать свое дело, работая над прекрасными статьями для «Философской энциклопедии», над новыми книгами и переводами.

Человек безумно застенчивый и деликатный, здесь, на профессорской кафедре, он ничего не боялся. А было это в весьма мрачные годы после вторжения советских войск в Чехословакию и последовавшего вслед за этим «закручивания гаек». Правда, не боялся он и открыто ходить в храм Воскресения Словущего в Брюсовом переулке, исповедоваться и причащаться. Ходил он и в другие московские церкви, а также в Saint Louis, к святому Людовику, на Малую Лубянку, в единственный тогда католический храм не только в Москве, но чуть ли не во всей России. Сюда его приводила абсолютная убежденность в том, что христианство, восточное и западное, представляет собою единое целое, которое ничто не может разделить на противопоставленные друг другу части. Как и любимый им Вячеслав Иванов, он понимал, что дышать человечество должно двумя легкими – духовностью западной и восточной.

«Трудно не вспомнить, – писал Аверинцев, – что среди изображений Мадонны, созданных итальянским Высоким Возрождением, одно получило в истории русской культуры ХIХХХ века совсем особое значение. Речь идет о картине Рафаэля, изображающей Деву Марию на облаках со святыми Сикстом и Варварой, находящейся в Дрезденской галерее и известной под названием Сикстинской мадонны. Абсолютно невозможно вообразить русского интеллигента, который не знал бы ее по репродукции. История ее русского восприятия от Василия Жуковского, посвятившего ей прочувствованное мистическое истолкование, до Варлама Шаламова, после тяжелых лагерных переживаний с недоверием шедшего на свидание с временно выставленной в Москве картиной и затем ощутившего, что его недоверие полностью побеждено».

Не случайно именно Сергей Сергеевич прекрасно перевел на русский язык гимн «Ave, Maris stella» («О звезда над зыбью, Матерь Бога-Слова, Ты во веки Дева, дверь небес благая») и антифон «Salve, Regina, Mater misericordiae». Можно вспомнить и его перевод пасхальной секвенции «Victimae paschali» и многие другие тексты, в его русском варианте давно ставшие классическими.

В эти годы вместе с Михаилом Гаспаровым, покойной Лидией Анатольевной Фрейберг, часто бывавшей в те годы в Новой Деревне у о. Александра Меня, и другими коллегами по сектору античной литературы в ИМЛИ, им были созданы четыре тома «Памятников византийской и средневековой латинской литературы». Они сразу стали библиографической редкостью. Эти книги были тогда единственным источником, из которого можно было почерпнуть что-то разумное, грамотное и конкретное о патрологии, о византийской и латинской гимнографии, об Иоанне Златоусте, Августине, Иерониме, Ефреме Сирине или Романе Сладкопевце и т. д.

И всё это на фоне яростного сопротивления начальства, которое, в общем, справедливо видело в этих книгах неприкрытую религиозную пропаганду. Блестящий знаток древнегреческого и латинского языков, прекрасный поэт-переводчик и тончайший исследователь античной и средневековой эстетической мысли, Аверинцев не только видел в древних писателях подлинных собеседников, которых он и знал прекрасно, и цитировал на память чуть ли не страницами, но и сам был прекрасным поэтом.

Я знал его с 1970 года, познакомившись с ним в единственном тогда в Москве книжном магазине, где продавались книги на иностранных языках (в том числе греческие и латинские), на Малой Никитской, а затем буквально через несколько дней встретившись вновь в церкви, когда мы вместе подходили к алтарю перед причастием. Потом были встречи на лекциях в университете, в Институте мировой литературы, в редакции журнала «Вестник древней истории», в консерватории, дома у Алексея Федоровича Лосева и Азы Алибековны Тахо-Годи и др.

С