Бухгалтер покачал головой.

– Неужто не подписал? Нет? Ну ты даешь, Бухгалтер, не пойму я тебя, вот так и помру, тебя не поняв. И что ты за птица?

– Я обещал, что подумаю, если они прекратят. Комиссар допил свой стакан и меня увели. Мне уже потом рассказали про эту пытку.

– Ты ее после этого-то видел?

– Я заболел потом, в тридцать первой, и мне отказали в свидании, по медицинским причинам, сказали, что есть угроза для жизни, что организм может не выдержать таких сильных эмоций и тюремное начальство не берет на себя такую ответственность…

Теперь они оба молчали, только клокотало и билось что-то в груди соседа, как будто возвещала о себе приближающаяся смерть. Он выпустил одеяло из пальцев и опустил ослабевшие руки. Зубы его стучали. Тогда Бухгалтер взял свое одеяло, накрыл его, и тот заговорил, прикрыв глаза.

– Ты это, Бухгалтер, ты мне расскажи про нее, про свою жену, красивая она у тебя?

– Красивая, сосед, – сказал Бухгалтер. Раньше на свободе он никому не рассказывал о ней, ведь его друзья и сами знали, какая она. Когда же в камере заводили разговоры о женщинах, он не участвовал в них, оберегая жену от двусмысленности и грязных шуточек. Иногда это стоило ему расположения сокамерников, но ему было плевать на это. Сейчас же, упершись спиной в стенку и глядя на почти исчезнувшего под двумя одеялами соседа, который, учащенно дыша, доживал свою жизнь, он не мог найти слов, которыми все это время думал о ней. Как будто сила его мыслей о ней, разогнав слова, наложила на него обет молчания, который он был обязан нарушить теперь перед лицом смерти.

– Красивая… – повторил сосед. – Ну а какие у нее глаза, волосы, как она ходит?

Тогда Бухгалтер решил начать со своего сна.

– Она стояла с распущенными волосами у забора спиной ко мне, так что я не видел ее лица. На ней было ее любимое платье с крупными красными маками, она его всегда на даче носит. По-моему, на плечи она накинула старую мамину шаль с бахромой, ведь воздух уже стал прохладнее, а она все стояла у забора, прислонившись к нему грудью и держась обеими руками за колья. Она ждала кого-то, потому что смотрела на дорогу, что ведет вдоль речки к нашей даче. Вдруг она повернула голову и прямо перед собой я увидел ее глаза. Совсем близко. Обычно зеленоватые, с золотыми искорками, сейчас они потемнели и смотрели на меня с тревогой. Я все ждал, что они опять вспыхнут, но она отвернулась и снова стала вглядываться вдаль. В сумерках ее каштановые волосы казались совсем черными. Я подошел к ней, обнял ее за плечи и прижал к себе. Тело у нее тонкое, нервное, и руки тоже, но они все умеют, и грести, и плавать, и любить, и машину водить, и костер разжечь до неба, и такой обед приготовить, что все друзья только ахают. Я думал, она за детей волнуется, но дочка бегала здесь же по саду с подружками, а сын как раз на речку бежал, и я ей стал говорить, какие они у нас замечательные растут и что пора его в поход брать на байдарках по Егоне и Нипеге, он уже давно просится, и Банкира с собой возьмем жирок растрясти и отдохнуть от цивилизации. Но она меня не слышала, и все смотрела в сторону не отрываясь, и лицо у нее было совсем бледное, но не от усталости, хотя она целый день готовила на всю нашу ораву, а от какого-то тайного знания, от которого потухли искорки в ее глазах, похолодела кожа, а руки крепко сжимали колья, чтобы не дать ей упасть. Потом она вдруг отшатнулась от забора, открыла калитку и побежала вниз по лугу. Ты хочешь знать, как она ходит, сосед? Легко, стремительно, широко размахивая руками, но сейчас она бежала, и хотя я остался стоять, расстояние между нами не увеличивалось, и я мог видеть ее всю. Когда она добежала до середины луга, все вокруг посветлело, но это было не солнце, нет, какой-то другой свет залил нашу долину, яркий и ослепительный, как бы проникающий вовнутрь, во всю живую материю, так что я вдруг отчетливо увидел каждую травинку, каждый цветочек, каждую букашку, ползущую по листикам. Сначала я думал, она бежит искать сына, но она вдруг остановилась, повернулась и стала махать мне руками. Она тоже была вся залита этим светом, от макушки до босых ног, и тогда я увидел ее точно такой же, какой встретил в первый раз. Она была такой красивой, что я боялся подойти к ней, это было на вечеринке у Банкира, он был тогда еще просто моим одноклассником. На ней было то же платье, вишневое с широкими лямками, и она улыбалась, тоже немного смущенно, как будто извинялась за свою красоту. А теперь она все махала мне руками и звала меня и я перестал бояться, потому что понял: все будет хорошо, все должно быть хорошо, потому что у меня есть она, вот так, сосед, вот какая у меня жена…

Замолкнув, Бухгалтер услышал тишину, и, приподнявшись с нар, заглянул в лицо соседа. Тот лежал, уставившись в потолок, и так тихо, так неподвижно было вокруг него, что у Бухгалтера перехватило дыхание. Вскочив, он подбежал к двери и стал колотить в нее кулаками.

– Человек умер, помогите, человек умер! – кричал он и, когда никто не откликнулся, яростно забил в нее ногами.

Открылась кормушка, и в камеру заглянуло плотное лицо с сонными глазами.

– Чего разорался?

– Человек умер, помогите!

– А чего теперь помогать, если умер. Пусть лежит пока. До утра не испортится.

– Вызовите врача, сволочи!

– Врач ушел, завтра будет. А будешь шуметь, мы тебя самого в морг отправим, прямо сей секунд.

И, захлопнув кормушку, морда исчезла.

Бухгалтер подождал еще немножко, надеясь, что часовой все-таки передумает и вернется, но за дверью больше не раздавалось ни звука. Тогда он присел на нары, обдумывая, что же теперь делать. Мысль о том, чтобы лечь, упереться лицом в стенку и постараться заснуть, была отвратительна ему своей прагматичностью. Хотя до того, как попасть в Баблоградское подполье, он не сталкивался со смертью, она представлялась ему великой, страшной тайной, которая совершалась где-то в другом, уже не в газолийском пространстве. Конечно, он знал, что вокруг умирают люди, но мысль о конечности жизни, едва задержавшись в глубинах его сознания, как снег, таяла под вечным солнцем Баблограда, под сверканием его ослепительных небоскребов и сияющими радужными струями праздничных фонтанов на площадях. Слишком прекрасна была их залитая светом жизнь, чтобы ее могли омрачить невидимые тени.

Бухгалтер все еще не решался смотреть на соседа и поэтому опять отодвинулся подальше к стенке. Какая-то сила мешала ему совсем отвернуться от него. Посидев так с полчаса, он понял, что все это время набирался храбрости и теперь нет хода назад. Осторожно подталкивая себя, он опустился на колени перед койкой и посмотрел на него. То, что он увидел, поразило его. Сосед действительно преобразился до неузнаваемости. Но вместо искаженного страхом и болью лица, которое он ожидал увидеть, на нем было разлито спокойствие. Словно смерть бесшумной рукой стерла ярость и отчаяние, еще так недавно терзавшие соседа. Зачарованно глядя на него, Бухгалтер вдруг подумал, что, может быть, тот умер счастливым, что, может быть, перед его глазами, которые застыли теперь в ожидании, произошло что-то изумительное и большое, известное только ему одному, и от этого еще более значительное. Глядя в его широко открытые глаза, Бухгалтер пытался найти в них хоть какую-то разгадку, но сосед строго хранил великую тайну, и тогда он провел ладонью по его лицу и закрыл их, чтобы не тревожить его своим любопытством. Страх перед смертью исчез и появилось смирение, но не то, мутное, полуобморочное, схожее с летаргией, что спасало его во время пыток или после избиений, когда он проваливался в неведомые доселе пространства своего тела. Новое смирение было ясным, как идеальная бухгалтерская модель, и как бы залитое тем самым всепроникающим светом из того сна, где на лугу стояла его жена, и звала, и махала ему руками. Стоя на коленях перед покойником, он снова увидел ее. Сейчас она шла к нему, держа руки за спиной, а подойдя поближе, вдруг протянула ему правую руку, в которой что-то блеснуло, потом к нему стали приближаться ее глаза, как и тогда, на даче у забора, но теперь светлея по мере приближения и без тени тревоги, и вот, приветствуя его, вспыхнули яркие, золотые искорки. Ему показалось, что он слышит ее голос, она что-то говорила ему, утешая, как будто гладила мягкими руками его изможденное тело.