– Вот тебе и курица не птица, а баба не человек, – со значением произнес Комиссар. – Повезло тебе с женой. Ну что, будем подписывать?

– Сначала хочу лично переговорить с ней, – ответил Бухгалтер.

– Не доверяешь, значит? – спросил Комиссар, изображая на лице сожаление. – Не положено, ввиду госбезопасности. Вдруг передашь супруге закодированную информацию? А враг не дремлет.

– В чем моя вина?

– А вот это уже другой разговор, – ответил Комиссар, как будто ждал именно этого вопроса. – Мы тут с товарищами посовещались, проанализировали все данные, допросили важных свидетелей и пришли к очень интересным для тебя выводам. Короче, Бухгалтер, не будь дураком, бери, пока дают, реально…

Комиссар махнул конвоирам, чтобы вышли, вытащил из ящика лист бумаги, и, помахав им перед носом Бухгалтера, сунул ему в руки.

– Читай и шевели мозгами.

Потом он подмигнул ему, как сообщнику, с одного раза ровненько сел под портретом Великого Зодчего, и, пока Бухгалтер стоя – сесть ему не разрешили – стал читать, заговорил.

– А реально, Бухгалтер, так, мы ж всё понимаем – и про тебя, и про Хэвенсона, и про «Бельведер Компани»… У нас работа такая – понимать и… – Комиссар выдержал паузу, – …прощать, да-да, прощать. Ты, я вижу, этого не ожидал, но это именно так, прощение – это очень, я повторяю, очень значительная часть нашей работы. Я бы даже сказал, что вся наша работа, газолийская по содержанию и беспощадная по форме, зиждется на самом прекрасном достижении газолийской государственности – прощении и высочайшей милости. А реально, милосердии. Ведь милосердие и беспощадность – это две стороны одной медали. А по-нашенскому, так это и есть та самая знаменитая газолийская диалектика борьбы и единства противоположностей, которой завидует весь мир. Зависть же, Бухгалтер, как ты знаешь, плодородная почва для самых гнусных планов врагов Газолии. Именно она побудила Сэма Хэвенсона создать преступную организацию и втянуть в нее тебя. Но вернемся к газолийской диалектике, руководящему принципу, по которому мы оцениваем и строим действительность. В ее свете на твой поступок можно посмотреть с двух сторон. То есть с точки зрения беспощадной борьбы с врагом и с точки зрения милосердия, которую тебе в данный момент и предоставляют товарищи как знак их высочайшего доверия. Тебе ведь, как настоящему, чистому газолийцу, и в голову не могло прийти, что Хэвенсон задумал посягнуть на газолийскую казну, и поэтому…

Тут Бухгалтер как раз кончил читать и посмотрел на Комиссара.

– Да тут всё вранье.

Комиссар усмехнулся:

– Прямо-таки всё?

– От первого до последнего слова. Хотя нет, первые два слова – «Я, Бухгалтер» – это чистейшая правда.

На лице Комиссара не произошло никакого движения, он просто продолжал смотреть на Бухгалтера выпуклыми, синими глазами.

– Тут написано, что Хэвенсон через подставных лиц переписал на свое имя пять фирм и подал заявление о неправомерно выплаченных налогах, а получив их, положил себе в карман. Обо мне тут вообще ни слова.

– Так ты ж его бухгалтер, да еще и самый умный в «Манцетти», вот поэтому и раскусил все его махинации, – сказал Комиссар. – Я тебя предупредил, не будь дураком. Повторяю еще раз, товарищи оказали тебе большое доверие, применив к твоему делу именно вторую часть диалектики. Реально – такая честь в Газолии, а конкретно здесь, под Баблоградом, перепадает не каждому.

– Если я подпишу эту бумагу, Хэвенсон пропал. Его бросят в тюрьму, а «Бельведер Компани» разберут на части и конфискуют.

Комиссар пожал плечами:

– Ну вот и выбирай, ты или он.

– Значит, вы всё признаёте? – спросил Бухгалтер.

– Ты о чем?

– Значит, вы признаёте, что чиновники вышеуказанным способом обокрали казну, о чем я месяц назад сам подал заявление в соответствующие органы, и теперь хотят переложить вину на «Бельведер Компани»?

– Что ты мелешь, Бухгалтер? Я думал, ты умнее. Но если ты и правда такой идиот, то хотя бы подумай о жене, о детях. Ладно, ты просто не в себе сейчас. Заметь, я могу еще раз проявить милосердие. Реально, я даю тебе двадцать четыре часа на размышление. И запомни: ты или он, третьего не дано.

Кто-то положил ему на лоб руку. Великий Зодчий открыл глаза, соображая, где он, и услышал шаги, которые удалялись от дивана.

– Кто здесь? – закричал он, вскочив на ноги.

– Да свои, свои, чего ты так расшумелся?

Первый Советник уже уселся в кресло в углу кабинета, положив ногу на ногу.

– А, это ты, – сказал Великий Зодчий, очумело тряся головой. Во рту пересохло, и он потянулся за нано-колой. Вдруг до него дошло, что Первый Советник у него в кабинете и только что даже щупал его лоб. Теперь же он обосновался здесь, в самом темном углу, так что Великому Зодчему с его дивана были видны только ноги в шикарных штиблетах с алмазной пряжкой. Как он проник сюда? Ведь велено было никого не впускать. Подсветку храма тоже почему-то выключили, и за окном было темно. Великий Зодчий уже давно не видел свою Газолию такой черной, и ему стало не по себе.

– Ты как сюда попал?

– Как твоя голова? – участливо спросил тот. – Температура вроде спала.

– Кто выключил огни на площади?

– Ты сам и выключил, – ответил Первый Советник. – Ты не мог спать при свете, вот и дал приказ его отключить. Ну что, поспал наконец?

Великий Зодчий с силой потер лоб, но так и не смог ничего вспомнить, кроме того, что еле выбрался из Нехоры, залившей ему глотку и пищевод водой, черной и вязкой, как олия. Первый Советник переложил ногу на ногу, в темноте разноцветными искрами вспыхнули алмазные пряжки.

– Спроси у Пятого Советника, если не веришь.

Великий Зодчий все мучительно тер себе лоб, а потом, словно вспомнив что-то очень важное, схватился за карман. Письмо было на месте. Первый Советник молчал, давая ему прийти в себя. Обычно Великий Зодчий насквозь видел своих советников, читая их мысли и желания, которые отличались друг от друга только количеством ойлов. Правда, и это уже не составляло для него никакой тайны, и он поражал их воображение, в точности, вплоть до десятых, называя суммы, которые те наготове держали у себя в голове. Он покосился на Первого Советника, но его лицо оставалась в тени. Великий Зодчий чувствовал, что тот наблюдает за каждым его движением, при этом сам оставаясь невидимым.

«Все врет, – подумал он, – не мог я дать приказ выключить огни. Я ненавижу темноту».

– Что, воспоминания одолели? – вдруг ни с того ни сего спросил Первый Советник. – И сразу сопли потекли?

«Мордой о батарею», – понял Великий Зодчий, сглотнув. Этот прием он в молодости сам часто применял на допросах, сначала усыпив бдительность врага вполне дружелюбным красноречием на общие темы, а потом ни с того ни с сего на полном газу взяв крутой поворот, в момент давая понять, что знает о нем абсолютно все, вплоть до размера мошонки.