— Хочу стать писателем. Что это за жизнь?

— Кошмарная жизнь, когда пишется. Когда не пишется, еще хуже.

— Займусь этим в Мексике. Обзаведусь домишком в Сан-Мигель-де-Альенде, заодно выучу испанский. Буду рисовать, кататься на велосипеде для поддержания формы.

Еще он планировал гурманский тур по Италии, экскурсию по петербургскому Эрмитажу, научиться играть на фортепьяно и отбивать чечетку, изучать астрономию в Калифорнийском технологическом. Планы, планы — он обсуждал их со смаком.

— А любви вы отвели место в своем будущем? — спросил я.

Этот вопрос он расслышал.

— Я знавал многих красивых женщин. Все мои жены были прекрасны, — вздохнул он. — Но как уродлива бывает красивая женщина, когда она обидит тебя, сделает что-нибудь плохое. Да, у нее по-прежнему идеальные формы и правильные черты лица, однако от нее просто смердит. Видели вы эту девушку, Рейн?

— Бадди рассказывал о ней.

— Она собирается замуж. Я в восторге. У нее будет ребенок, — он и впрямь говорил довольным, немного покровительственным тоном. — Я готовлю ей восхитительный подарок.

Восхитительный подарок новобрачной — еще один замысел наряду с прыжками с парашютом, коллекционированием масок с реки Сепик[62], поисками новых экземпляров для собрания нэцкэ. А еще он мог бы увлечься виндсерфингом: «Я же еще не стар. Поеду на реку Колумбия, лучший серфинг в мире. Обзаведусь партнершей».

— Конечно, взять хоть меня, — подхватил Бадди. — Мизинчику всего двадцать четыре года. Это лучший секс в моей жизни. Потому что она психованная.

Лайонберг засмеялся. Бадди выпил в тот вечер больше обычного. Я уставал от экспансивности Лайонберга, от всех его планов, столь подробных, что мне приходилось все время напрягать внимание: то он в Мексике несется верхом на велосипеде с учебником испанского языка в руках, то собирает гроздья винограда или, глядишь, уже взмыл в небеса на воздушном шаре. Лайонберг пожертвовал губернатору изрядную сумму на перевыборы, но при этом заставил его выслушивать всевозможные прожекты — планы Лайонберга охватывали и будущее штата Гавайи. Почти каждый вечер он являлся в бар, и мы следили за ним, словно загипнотизированные, как за человеком, начертившим карту будущего и изрекающим пророчества.

День-другой его стул в баре оставался пустым. Это уже было непривычно. Выждав еще денек, мы сообщили в полицию. Несомненно, на это Лайонберг и рассчитывал. Его нашли на крутой горной дороге, в стороне от шоссе Пали, рядом с его дорогущим автомобилем: он захлопнул дверь со стороны пассажира, защемив свой галстук, и удавился. Записки не было.

На очередном мальчишнике (переехав в отель, Бадди стал собирать свою хуи еженедельно) Бадди заявил, что ему холодно, да что там — он просто окоченел. Мы все, Бадди и его друзья, сидели в «Потерянном рае». Никто не ответил на эту реплику, один-два человека что-то промычали — слишком уж мы удивились. Стояла самая жаркая неделя года, сезон «Кона», наступающий в середине августа, когда влажный тропический воздух колеблется так лениво, что даже не колыхнется маленький флажок на крыше гостиницы. Над Вайкики стоял вой кондиционеров — они словно пытались добавить обороты, но из них не исходило ничего, кроме шума и затхлого воздуха. У нас сломалась система охлаждения, я как раз дожидался человека из «Гавайского снега», который должен был ее починить, но об этом я, само собой, говорить не стал.

— Ноги точно лед, — жаловался Бадди, — а руки — пощупайте мои руки!

Никто не отважился щупать его руки. Вид у Бадди был больной, лицо потемнело от прилива крови, должно быть, его мучила лихорадка. Но чтобы мерзнуть? Свыше девяноста градусов тепла[63], влажность на уровне девяноста процентов, жаркие улицы Гонолулу провоняли прелым запахом бензина и мусора. На крыльях и капотах автомобилей пульсировал, точно норовя взорваться, раскаленный металл. Словно полог накренившейся палатки, над нами нависло низкое небо, посеревшее от вулканической пыли, занесенной из действующих вулканов Большого острова. Воздух горчил от жары, дверные ручки в отеле стали липкими — постояльцы хватались за них, не выпуская из рук мороженого. Над проезжей частью сгущались лиловые, ядовитые на вид выхлопные газы. Серфингисты не ловили волну. Волн в такие дни обычно не было: ленивая, усталая пена ложилась на кромку берега и тут же впитывалась в горячий песок, заставлявший босоногих туристов приплясывать, гримасничая от боли. На горизонте покрывшееся налетом небо смыкалось с неподвижным морем — выглядело так же аппетитно, как перекипевший суп. Вода затянулась мутной пеной, словно в океане кто-то принимал теплую ванну. Перегрелись даже никогда не потеющие японцы.

— Холодно на хрен! — повторил Бадди, рассердившись, что никто ему не отвечает, никто даже не откликнулся на его приглашение пощупать ледяные руки.

Обернувшись, я заметил, что Трэн медлит перед открытым холодильником, притворяясь, будто не может найти графин с водой, а на самом деле жадно вдыхая холодный воздух.

Бадди обхватил себя руками. Точно, у него лихорадка. Кожа посерела, глаза тусклые.

— Смотрите, мурашки по коже бегут!

Вся рука, даже похожие на татуировку отметины от зубов Мизинчика, покрылась мелкими пупырышками и стала похожа на терку для сыра. Возможно, побочное действие алкоголя — ведь теперь Бадди ухитрялся напиться еще до полудня.

Чтобы сменить тему, я спросил:

— А где Мизинчик?

— Это ты мне скажи, где она, — огрызнулся он. — Нет, лучше не говори. Мне от нее только хуже.

Он говорил как-то раз, что постоянное присутствие женщины — Мизинчика или любой другой — убивает желание. Ему требуется разлука, чтобы влечение пробудилось вновь. Это он утверждал в один из вечеров, а в другой раз говорил, будто вообще утратил желание, и я невольно вспомнил об этом, когда Бадди стал жаловаться на холод.

Видимо, он не шутил. Он надел свитер, длинные гольфы и продолжал дрожать так, что кубики льда громко щелкали у него в стакане.

— Вам что, ребята, не холодно?

Только Трэн поднял на него глаза, все остальные — Сэндфорд, Уиллис, Леммо и Пи-Ви — переглядывались с разинутыми ртами, пыхтя, задыхаясь от невыносимой жары.

— Сломался кондиционер, — пояснил Леммо.

— Это хорошо!

Вид у него был жалкий — кожа изжелта-бледная, одет более чем скромно, сиротливый какой-то в этом мальчишеском наряде: шорты, гольфы, сандалии. Распухшие руки казались уже не руками, а «конечностями».

— Кстати, раз уж ты об этом заговорил, — промямлил Сэндфорд, — вроде и впрямь прохладно.

— Да не прохладно, холодно!