Зачем я себя уговариваю? Потому что хочу уехать и быть рядом с Андрисом всегда. Предложит он мне это или не предложит. Но я знаю, что не уеду никогда. Даже если очень пожалею об этом, когда дети вырастут и я останусь одна. Буду приходить на концерты Андриса, когда он приедет в Москву, смотреть на него, нестареющего, прекрасного, смотреть, как он взмахивает руками и нежная первая скрипка с легкими взбитыми пепельными кудряшками послушно начинает скользить смычком по струнам, сливаясь с ним в одно целое в безграничной, незнакомой музыке, льющейся, льющейся, напоминающей о том, что могло быть, но не произошло…

Да. Не знала за собой такой рефлексии. И не думала, что моя жизнь может так резко вдруг поменяться. Снаружи как будто все в порядке — дом тот же, родительская квартира, любимая, родная, мои дети — вот они, рядом, здоровые, веселые, мирно сопящие сейчас, теперь есть работа, которая мне стала очень дорога, которую я не брошу. Я приду первого сентября, чтобы увидеть умненькую Катю, отважного Кирилла, ужасного Сеню Будковского, певунью Перетасову и артистку Алю Стасевич, злого Тамарина, замкнутую рыжую Веронику и румяного ушастого Сапожкина. Не увижу я уже умницу Сашу Лудянину, отчаянного спорщика Мишу Овечкина, застенчивую Олю Улис, неуверенного в себе, но очень положительного Колю Зимятина, который просто не догадывается, что то хорошее, которое есть внутри него, — и есть его сила. Ура, я не увижу больше Громовского и Шимяко, которого плохо знаю в лицо. Но зато слишком хорошо знаю Громовского. И не забуду никогда.

Я уверена, что приду первого сентября в школу, что бы мне ни сказал Андрис. Мне показалось, он вообще не любит говорить, спрашивать, обещать. Удивительно. Человек, с которым я произнесла в общей сложности не более пятисот слов, так резко изменил мою жизнь.

Я уснула, переполненная мыслями, сомнениями, страхами, вопросами. Странно, что уснула.

Когда меня разбудил пограничник, я не сразу поняла, где я, и почему у меня спрашивают паспорт.

— Надо закрывать дверь! — осуждающе покачал головой пограничник. — У вас же все могли украсть!

Я привстала на постели и оглянулась. А… а где же мои дети? Чемоданы — вот они, под сиденьями, один, самый большой, со змеем и мячом, не влез, стоит под столиком… А дети?

— Никитос! — закричала я. — Настя!

Пограничник удивленно посмотрел на меня:

— Вы что-то потеряли?

— Да! Моих детей нет! Наверху спали мои дети!

— Дети? — удивился пограничник. — Разве это дети?

Я услышала хохот. Злой, отвратительный хохот. И посмотрела наверх, туда, где вчера спал Никитос. Я же уговаривала его спуститься! Надо было уложить его внизу, с собой! Тесно, но зато не пропал бы… Сверху свешивалась перекошенная от злобы физиономия Илюши Громовского… И синий, ярко-синий галстук со струящейся змейкой посередине… Живой змейкой, настоящей…

— Нет, нет, нет! — закричала я.

— Мам, мам… — Настька гладила меня теплыми ручками по лицу. — Мам, не кричи. В дверь стучат, слышишь? Говорят, граница…

— Как ты сама слезла? Ой, Настюнь, какой мне ужасный сон приснился, как будто вы пропали…

Я крепко прижала ее к себе.

— Я по лестнице слезла, мам… Смотри, у Никитоса одеяло упало.

— Ложись на мое место, а я пограничникам открою.

Я встала, подняла одеялко, закрыла Никитоса, который лежал наверху, свернувшись комочком. Еще такой маленький Никитос. Любимый до острой боли в сердце. И маленькая Настька, которой с некоторых пор стало одиноко в этом мире, с тех пор как ее любимый Игоряша — никто, кроме Настьки не любил его у нас — пустил корни, как выражается Андрис, в другом месте. И я очень нужна Настьке, потому что у нее отвалился огромный кусок жизни, где было тепло, где ее любили, обнимали, шептали, дарили от души подарки, слушали, жалели. Всё, этого больше нет. Игоряша чужой и не наш. Приходит, причесывается, снова растит бороду. Пытается обнимать Настьку. А — не наш. Приходит из ниоткуда, уходит в никуда, но… Себя не обманешь. И Настька смотрит на него теперь совсем другими глазами.

Веселый пограничник взглянул на Настьку, которая сидела в уголке постели, прижав к подбородку коленки, и спросонья таращилась на него огромными голубыми глазищами, и спросил с сильным акцентом:

— Едете в гости?

— Да, — ответила Настя, — у мамы в Риге есть жених. Может быть, она выйдет замуж. Но скорей всего, нет.

— Настя! — ахнула я.

Пограничник засмеялся.

— Это серьезно! А тот мальчик — тоже с вами?

— Да, вот он в паспорте.

— Таким большим детям уже свои паспорты нужно иметь… — сказал пограничник, подмигнув Настьке. — И свои женихи тоже иметь… не только у мамы…

Когда закрылась дверь, я обернулась к Настьке. Но она уже легла, закрыла глаза и то ли правда сразу уснула, то ли сделала вид.

Я и жених — понятия несовместимые. Тем более Андрис — человек-космос. Который семь раз в месяц летает на концерты в разные страны. Несовместимо. Но я еду. Еду с чемоданами, с воздушным змеем, с полным комплектом: близняшки, славянская рефлексия, тоска о березках и единственной родине, чувство ответственности за чужих детей и легкая неуверенность в своей волшебной силе. Еду. За окном уже другая страна. Аккуратные домики, ровненькие, не упавшие и даже не покосившиеся заборы. Другие домики, совсем другие. Холмы и перелески — похожи. Но как-то уже все не так. Лучше? Хуже? Не так. Чужое. Неродное. Манящее. Красивое. Другое.

Мне очень понравился дом Андриса, светлый, просторный. Я никогда не была в таком доме. В саду вместо яблонь — сосны. Если выйти из ворот и пройти двести метров, то окажешься у моря. У самого моря. У самого серого моря. Синим его не назовешь. У серого или коричневого. Когда шторм — очень впечатляюще. Чайки, белоснежная пена, светлый песок, на который бьется волна. В штиль тоже красиво, но непривычно, из-за цвета. Цвет — из-за соли, вероятно, которой нет. Балтийское море почти пресное. Но все равно берег величественный, с огромными вековыми соснами, бесконечным лесом по краю моря, бесконечной песчаной кромкой.

Андрис в общении оказался легким и приятным. Человек, который больше молчит, чем говорит, — очень приятный собеседник, особенно если у тебя к нему нет срочных вопросов, на которые он никак не дает ответа.

На первом этаже на каминной стойке я сразу увидела фотографии и подошла к ним. Как все прозрачно, вот и все ответы.

Мама — потому что очень похожа на Андриса. Фотография старая. Мама умерла. Я вопросительно взглянула на него. Он кивнул.

— Одиннадцать лет назад. Тяжело болела.

Рядом — Андрис с Анжеем, в очень старом одноэтажном доме. Он постучал рукой по стене.

— Да. До слез было. Пришлось снести. Рассыпался дом. Пережил две войны. Хотел реставрировать, но невозможно было.