То, что от него осталось.

Пошатываясь, Этта медленно поднялась на ноги. В голове хороводом искр закружились воспоминания – не о жизни, которой она жила, но об опустошении Нью-Йорка в измененной шкале времени.

Она едва успела подняться на одну ступеньку, как ее буквально ослепило гневом. Настолько, что пришлось тяжело навалиться на перила, чтобы не упасть.

Николас сделал то, что хотел. Он сделал это ради нее, ради них обоих, ради всех. Ее мать истекала кровью где-то далеко отсюда – в этом девушка не сомневалась. Отец остался один в своем времени, гадая, что стало с ними обеими. Джулиан предоставлен самому себе, без помощи. София и Ли Минь разлучены. Выжившие Терны рассеяны по свету. На мгновение – всего на одно – Этта подумала, что в самом деле его ненавидит.

Неужели оно того стоило? Почему он должен был так поступить с ними со всеми?

Она вдохнула раз, другой, пытаясь унять дрожь, грозившую сломать ей кости. Пригладила волосы, вытерла подсыхающие слезы с лица. Поднявшись наверх, стала различать голоса за дверью. Приглушенные капризы ребенка. Нескончаемый поток ног, шаркающих по скрипучему полу. Но здесь, на лестнице, не было никого. Только опустошающая тишина.

У нее перехватило дыхание, когда она обернулась и снова оглядела ступени. Не было никакой завесы дрожащего воздуха, которая могла бы позвать ее обратно. Никакого громового рева, который бы возвестил ее прибытие. Никакого прохода.

Только Этта, совсем одна.

Внутри Метрополитен оказался почти таким же, но мелких отличий хватало, чтобы Этта чувствовала себя идущей по копии своего города в царстве теней. Экспонаты передвинули, одежда выглядела резче, короче, ярче, даже сотовые, которыми люди снимали произведения искусства, оказались незнакомыми: тонкие, как бритвы, и с откидывающейся крышечкой, словно карманное зеркальце, которое Элис носила с собой поправлять помаду. Опустив взгляд, Этта решительно шла среди групп школьников и парочек, бродивших по залам, через, к счастью, хорошо знакомый Египетский флигель, по большой лестнице и за дверь, что бы там ни ждало на улице.

То, как изменилась кожа города, даже если кости остались теми же, сбивало с толку. Этта узнавала ранние постройки: ставшие музеями старинные здания по Пятой авеню, но когда она, обогнув музей, добралась до Центрального парка, ее глазам предстал почти неузнаваемый частокол небоскребов, загородивших все небо. Памятники истории, вроде «Дакоты», исчезли, на их месте стояли соревнующиеся в высоте башни, в буквальном смысле слова заслонявшие небо, отбрасывая невообразимо длинные тени на парк. Деревья поменяли цвет и сияли начищенным осенним золотом. По дорожкам парка петляли гуляющие.

Мужчин в деловых костюмах обгоняли бегуны, спешащие воспользоваться прохладной свежестью. Женщины на лавочках, объединенные кофе или сплетнями, поглядывали на тех, что торопливо шли мимо, ведя деловые переговоры по мобильным. Все это было вариацией на тему, которую Этта знала и любила, но теперь ей предстояло проработать ее, понять, какие ноты изменились.

«Интересно, – задумалась она, – всегда ли город был таким шумным, чистым, заводным».

Генри говорил, временная шкала старалась сглаживать противоречия и сохранять как можно больше событий в жизни путешественников, насколько это было возможно. Может статься, и здесь ее жизнь была такой же, как раньше, по крайней мере, в основе, даже если внешние атрибуты изменились? Она потеряла все и всех… но, может быть, у нее остались хотя бы ошметки прежней жизни?

Почувствовав на себе взгляд, она обернулась и обнаружила девочку, уставившуюся на нее, посасывая палец свободной руки. Другой она держала мамину руку, ожидая светофора. Этта попыталась улыбнуться, но заметила, как другие обходят ее по широкой дуге, и могла только воображать, как от нее пахнет и как неуместно она тут выглядит, хоть и прожила всю свою жизнь на этих улицах, двигаясь по венам этого города.

Когда девочка с мамой перешли Пятую авеню, направляясь домой или за покупками, к какой-то настоящей, конкретной цели, тоска, растерянность и отчаяние, наконец, накрыли ее с головой, и Этта разрыдалась.

«Ты просто испытала потрясение, но все будет хорошо, – уговаривала она саму себя. – Все будет хорошо. Просто дай себе минутку. Дай себе время».

Но ей некуда было идти.

Не к кому.

Разве что…

Этта повернула, перебегая улицу уже на мигающий зеленый свет. Перейдя с трусцы на самый настоящий спринт, она помчалась через эту новую версию Верхнего Ист-Сайда, лавируя между лоснящимися такси привычно желтого цвета, между курьерами на велосипедах, среди вечернего парада собачников.

Когда она свернула на улицу Элис, за спиной садилось солнце, сердце Этты чуть не выпрыгнуло из груди при виде ее роскошного дома, выглядевшего точно таким же, каким она его запомнила: на крыльце даже по-прежнему стояли цветы в горшках. В окнах не горел свет, но она все равно постучала. Отступила на шаг, постучала снова, едва не прыгая от предвкушения.

Когда ответа так и не последовало и она уверилась, что ее сердце сейчас пробьет дыру в грудной клетке, Этта стала копаться в горшке с анютиными глазками, скидывая землю прямо на крыльцо, прекрасно зная, что Марта – любопытная соседка Элис – давно уже наблюдает за нею в окно. Не успела ее рука схватить запасной ключ на дне горшка, как дверь Мартиной квартиры распахнулась.

– Этта, это ты?

Девушка медленно выпрямилась, надеясь, что ей удалось стереть большую часть крови с кожи.

– Да, я.

Старушка в привычном цветастом шелковом халате прижала руки к груди.

– Слава богу! Мы так беспокоились за тебя и твою маму, когда не увидели вас на службе. Прошло несколько месяцев, куколка, где же ты была? Элис так радовалась, что ты вернулась в город навестить ее. И бог мой, ты выглядишь, будто из-под земли вылезла…

Служба.

Несколько месяцев.

Этте пришлось подавить накатившую тошноту, выдавливая улыбку, больше походившую на страдальческую гримасу.

– Я… путешествовала.

Марту этот ответ, кажется, устроил.

– Дом пустует уже тысячу лет! Если хотите, могу порекомендовать агента по продаже…

Руки Этты тряслись так сильно, что она едва всунула ключ в замок. Дверь, судя по всему, оставалась непростой в любой шкале времени. Пришлось толкнуть ее плечом.

– Эй, полегче!

Она ввалилась внутрь, тяжело дыша, и с грохотом захлопнула дверь прямо перед лицом соседки. Хватая ртом воздух, Этта упала на колени и стояла так, опираясь о них руками, пока не набралась смелости поднять взгляд. Квартира пахла все так же: смесью яблока и корицы, которую любила Элис, и трубкой Оскара, запах которой надолго пережил ее хозяина. Этта упала вперед, вжимаясь лицом в старый голубой с цветочками коврик, покрывающий дубовый паркет, и позволила ему заглушить крик разочарования.