class="p1">Воздух потеплел, сквозь тучи лучилось солнце. Пальчиков думал: почему до четырех надо считать? Понятно, что не «Господи, помилуй» произносить, но почему до четырех считать, именно до четырех, а не до трех, например? Он думал, что этот прием батюшка почерпнул, видимо, еще учась в семинарии, – уж очень это все выглядело как-то по-детски.

Пальчиков вспомнил, что под епитрахилью теперь, в этот раз, ему было темно, но казалось, что он был открыт всем ветрам, что стоит на берегу вечернего моря и вдыхает его.

Пальчиков распахнул дубленку, шел, размышлял: церкви навязывают социальную функцию и обвиняют ее же в этой социальной функции. А церковь – молодец, и батюшка – молодец, гнет свою линию, без социальности, без гражданственности, гнет и сердечно кхекхекает.

4. Сын

Сын Никита, уже двадцатипятилетний, еще не работал. Вначале он пытался учиться, объявлял, что его не захватывает, и бросал.

Пальчиков видел, что неприкаянность сына была следствием смутного времени в их семье. Период юношеской социализации Никиты совпал с бракоразводной порой, растянувшейся на годы: даже став чужими, Пальчиков с Катей продолжали обитать под одной крышей, медлили с расторжением брака, не сразу Пальчиков и после официального развода переехал в другую квартиру. Пограничное состояние длилось десяток лет. Катя говорила, что пятнадцать. Сын стал замкнутым, неорганизованным, сиротливым, уповающим на случай и самотек. Словно Никита надеялся в законсервированном виде пережить эту долгую размолвку родителей, не меняясь сам и не меняя ничего вокруг себя. Словно уснуть и спать до того момента, когда отец и мать опять будут вместе. Вот почему Никита так любит валяться в кровати – подолгу, вымученно, фатально, – думал Пальчиков. Пальчиков твердил сыну: «Ты как будто не можешь проститься со своим счастливым детством. А в это время мимо прошла твоя юность и уже мимо проносится молодость». – «Да, – улыбался сын. – Мне было хорошо в детстве». – «Но уже и молодость на исходе», – кричал отец. «Я понимаю», – соглашался сын. «Странно, – думал Пальчиков, – дочь – ответственный, взрослый человек. У меня у самого был такой же раздрай между отцом и матерью, но я окончил университет, начал зарабатывать. Наоборот, я хотел быстрее стать самостоятельным – от этого бесконечного дискомфорта в семье. Может быть, у меня не было такого счастливого детства, какое было у моего сына, вообще никакого счастливого детства у меня не было».

Пальчиков видел, что свою нелюдимость Никита начал эксплуатировать, прикрывать ею элементарную лень, безделье, элементарное иждивенчество. «Неужели Никита стал подлым, неужели он не считает зазорным сидеть на шее у отца? Неужели он стал полагать, что отец настолько провинился перед ним, что теперь обязан жертвовать собой? Провинился, потому что никогда не занимался воспитанием сына, ничему его не учил, никогда не готовил с ним уроки, никогда не ходил с детьми ни в театр, ни в зоопарк, ни на футбол. Мол, пусть теперь кормит меня, пусть нянчится теперь со мной, если не делал этого раньше, как другие отцы, пусть пожинает теперь то, что посеял, вернее, чего так и не посеял. Я, мол, такой непутевый потому, что у меня отец такой непутевый, что у меня отец никакой. Я, мол, такой дикарь потому, что отец заботился не о моем будущем, а о своем настоящем. Неужели Никита так может думать? Вероятно, он так думает иногда – сгоряча и когда ему так выгодно думать. Но он гонит эти мысли, он вспоминает о лучшем, о счастливом. Я вижу, сын все-таки хороший человек», – размышлял Пальчиков.

Пальчиков считал, что у него с женой был негласный договор: я обеспечиваю семью, ты воспитываешь детей. Пальчикову казалось, что так и было поначалу. Но к совершеннолетию детей вышло, что дочь Лена – вполне приспособленный к жизни человек, а сын Никита – нет. Жена стала упрекать: я воспитала дочь женщиной, а ты сына мужчиной – нет. Пальчиков хотел возражать: но я же не делил, я обеспечивал и дочь, и сына, и тебя. Он знал, что ответит жена: сыну, чтобы вырасти мужчиной, одной матери мало. Разве ты этого не знал и не знаешь? Пальчиков знал, что, когда начались неурядицы, Катя опустила руки, что могла, делала – сквозь апатию, глухое страдание, внутреннюю усталость. Дочь вместе с матерью набиралась терпеливого опыта, сын жаждал согласия, семейных праздников, феерического примирения. Пальчиков думал, что теперь дочь больше понимает отца, чем Никита.

Иногда Пальчиков звонил жене: «Никита не наркоман?» – «Нет», – говорила жена. «Тогда что с ним происходит? Это какое-то заболевание: человек ничего не делает восемь лет». – «У него даже девушки нет», – отзывалась жена.

Сын остался жить с матерью. Пальчиков ежемесячно продолжал давать ему деньги на питание, словно платил алименты, покупал одежду, летом ездил с ним отдыхать в Египет, Турцию – приобщал к людям. Он говорил Никите: «Тебя все устраивает». – «Нет, – сопротивлялся Никита. – Не устраивает». – «Тогда в чем дело? Почему ты не хочешь работать?» – «Я хочу работать». – «Почему опять не поехал на собеседование?» – «Я себя плохо чувствовал. У меня болела голова». Пальчиков вспоминал слова жены: «Никита не умеет врать». Быть может, – думал Пальчиков, – Никита, действительно, болен? Сына признали негодным к службе в армии. Три года он уклонялся от призыва. Отец думал, что именно в эти три года Никита намертво отгородился от общества – своими выжиданиями, опрокинутым распорядком дня, своим личным томительным хронометражем, угрюмой праздностью, скрытыми пристрастиями, извечными грезами, растерянностью, щепетильностью, самолюбием, обидой. Пальчиков помнил, что не меньше Никиты боялся, что того заберут в армию. Пальчиков молился, чтобы не забрали. Он думал, что Никита там не выживет: либо он что-то сделает, либо с ним что-то сделают. У Никиты обнаружили гипертензию. И каким-то чудесным образом Никита получил военный билет. Пальчиков думал, что именно чудесным образом. Никита на это морщился, давая понять, что у него действительно гипертензия, что он не симулирует, что действительно часто бывают головные боли, действительно надоела депрессия и мука видеть яркий свет. Никита понимал: отец не верит, что у молодого сына могут быть такие проблемы со здоровьем. Пальчиков убеждал сына: надо поменять образ жизни, начать трудиться, общаться, планировать и достигать. «Повышенное давление лечится физкультурой, свежим воздухом, любимой работой, востребованностью и увлеченностью, – настаивал отец. – У меня тоже повышенное давление. У нас оно с тобой врожденное».

Сын вбил себе в голову, что он музыкант, что он сочинитель электронных треков. Отец слушал его музыку, чтобы хвалить, воодушевлять, поддерживать. Некоторые вещи сына отцу казались слаженными. Ему нравилось, что сын упорствует в своем увлечении, что новые композиции звучат чище. Они были минорными, барабанов в них было мало, преобладали духовые,