клавишные. Отец придумывал мелодиям сына названия, которые сын принимал. Сыну льстило, как отец анализировал его сочинения – с памятливостью, верной критикой, призывами добиться страстного звучания. Отец однажды дал диск с записями сына знакомому композитору, тот утешил, видимо, не слушая: «Миленько, но, разумеется, ученичество». Так всегда говорят профессионалы. Сын сказал, что это были ранние записи, написанные в девятнадцатилетнем возрасте, что они – ужасны, грязны, глупы. Отец порадовался, что композитор их не слушал. Новые записи отец композитору не показывал. Отец советовал Никите предлагать свои треки различным музыкальным компаниям, продюсерским центрам. Никита, кажется, неохотно и тщетно посылал, выкладывал записи на специализированных сайтах. Отца успокаивало, что сын уже теперь не гнушался безответностью, непризнанностью. «Я никогда не брошу музыку», – говорил Никита, как будто отец сомневался в долгосрочности его хобби, как будто думал, что Никитина музыка – это лазейка, самооправдание. Никита, казалось, приготовился довольствоваться тем, что у него будет один-единственный слушатель – например, отец. Отца-слушателя Никите теперь было достаточно. От Никиты было не скрыть, что ничего особенного пока отец в нем не видел. Отец оправдывался: «Я вообще ни в ком теперь ничего особенного не вижу». – «Жаль, что вы меня не отдали в музыкальную школу, – улыбался Никита. – Хотя я вряд ли бы там стал учиться». Пальчиков говорил Никите: «Ты вот о чем должен думать: если меня не будет, как ты будешь жить? Мать тебя не прокормит». – «Я знаю», – со слезами досадовал Никита. В детстве в подобных случаях Никита праведно сердился: «Не говори так, папа». – «Что ты сегодня делал?» – спрашивал отец. «Я писал музыку», – говорил Никита. «Не сияние?» – допытывался отец. Речь шла о симуляции творческого процесса в фильме «Сияние». Этот фильм был любимым у Пальчикова и сына. «Ну, папа, не сияние». Мне кажется, думал Пальчиков, я тоже живу с задержками. А в сыне эта отсроченность возведена в квадрат. «Никита, ну не Илья же ты Муромец, чтобы на печи лежать до тридцати трех лет, томиться, вызревать? Для каких таких подвигов?»

Теперь Пальчиков боялся наседать на сына, по сути, загонять его в угол – взрослого, инфантильного, вконец обескураженного человека. Пальчиков не только себе, но и сыну твердил: «Я тебя не брошу, я тебя буду поддерживать, пока у меня есть силы – кормить, одевать. Но ты действуй. Делай что-нибудь ежедневно. Не надо многих начинаний, не надо рывков, одно дело в день. Ищи работу, ходи на собеседования, пиши музыку, смотри познавательные фильмы, читай Чехова. Все это есть дело». Пусть он лучше живет за мой счет худо-бедно, чем вдруг пропадет по-дурацки, – смирялся Пальчиков. – Есть ход жизни, подчинимся ему, подчинимся невольным встречам, непредумышленным знакомствам, сильным чувствам. Пусть полюбит, пусть обманется, начнет грешить, вновь полюбит.

Отец с сыном никогда не говорили о взаимоотношении полов. Пальчиков считал такое общение натужным, чересчур фрейдистским. Пальчиков мучился, что его сын, вероятно, девственник, но никогда не интересовался у сына его сексуальным опытом. Пальчикову казалось, что людям, принадлежащим к разным поколениям, о таких вещах беседовать неприлично. О таких вещах говорят сверстники на одном для них языке. Никита, казалось Пальчикову, был благодарен отцу за тактичность, но иногда надеялся на полную доверительность.

В Турции же во время морской прогулки на корабле сын разговорился с юной блондинкой. Она была миниатюрная, крепкая, с невинной миловидностью. Сын подошел к отцу, радостный и даже развязный, и сообщил, что обменялся с блондинкой телефонами. «Она из Пскова, – сказал Никита. – А Псков далеко от нас?» – «Никита, ты совершенно не знаешь географию». – «Причем здесь география?» – огрызнулся сын. Отец скривился. «А что, ведь она красивая», – продолжал Никита. Отец промолчал. Сын отошел от отца, поднялся на палубу. Никиту обидела надменность отца. Никита, вероятно, догадался, о чем думал отец: о том, что Никита со своим дикарством и даже неотесанностью теперь не пара этой рафинированной блондинке, что ей, в конце концов, теперь, может быть, в большей мере интересен культурный отец, нежели его неуклюжий сын.

Пальчикову стало стыдно, потому что на людях он начал испытывать неловкость за своего сына. Отец должен гордиться сыном, между тем он его стесняется. Позволительно сыну перед друзьями сторониться бедного родителя, но никак не наоборот. «Так нельзя любить сына, – мучился Пальчиков. – Так вообще нельзя любить. Это не любовь. Это предательство. Ты раздражителен с ним, ты брезглив, ты высокомерен. Тебе неприятно видеть, что сын стал полнеть, что он не умеет одеваться, что у него резкий голос. Но ведь это ты виноват. Не он, а ты. Он твоя вина. Но он не вина. Он хороший человек, у него твердый, горестный взгляд».

5. Сыпь

Никита по телефону сказал отцу, что не поедет этим летом с ним к морю.

– Ты не хочешь в Грецию? – удивился Пальчиков.

– Я очень хочу в Грецию. Но я не могу. У меня проблемы.

– Какие?

– У меня сыпь. На груди, на плечах.

– Какая сыпь?

– Ну, прыщики, красненькие. Они появились год назад, несколько штук. А теперь их все больше и больше.

– Они чешутся, зудят?

– Нет, просто некрасиво.

– Почему ты вчера не сказал, не показал, когда был у меня?

– Не знаю.

Вчера Никита разрыдался. Он бормотал и вскрикивал: «У меня ничего не получается… Двадцать пять лет… И ты на меня все время раздражаешься». Пальчиков обнял Никиту. Видеть слезы взрослого сына нестерпимее слез ребенка. Пальчикову было странно обнимать большие плечи зрелого плачущего человека. Никита был крупнее отца. Пальчиков увидел вблизи, что сын краснеет такими же разливами, какими раньше покрывался сам Пальчиков, подростком, юношей – от обиды, несправедливости. Он увидел, что у сына такая же мягковатая, как и у него, шея, такой же овальный профиль, такой же плавный наклон спины.

Вчера они говорили о том, как рождается душа. Отец сказал, что все души рождаются добрыми. Сын возразил: все души рождаются одинаково никакими, не злыми и не добрыми, а пустыми. И только среда и обстоятельства делают из души то, чем она становится. Нет, говорил отец, душа не tabula rasa. Душа появляется на свет с талантом, с божьей искрой и отличительной чертой. Люди сразу рождаются либо смелыми, либо опасливыми. Жизнь может превратить смельчака в героя или бандита. «У меня свое мировоззрение», – заметил сын. А старший Пальчиков почему-то вспыхнул.

Пальчиков подозревал: не из-за сыпи ли сын такой домосед, такой недотрога, не из-за этой ли сыпи у сына нет любимой девушки? А может быть, из-за девушки и сыпь? Может быть, это что-то венерическое? Может быть, сын не такой уж и девственник? – невольно обрадовался отец.