Они ушли без марок и монет, но со стерлинговым серебром, полной коллекцией первых изданий Рэймонда Чандлера и Дэшила Хэммета, несколькими драгоценностями, которые миссис Макалистер беззаботно оставила за пределами хранилища, и грудой других предметов, продав украденное перекупщику всего за шестьдесят тысяч долларов. Сумму разделили поровну. Добыча была ни в коей мере не жалкой, но гораздо меньшей, чем ожидалось, и недостаточной для покрытия расходов, оправдания затраченного времени, планирования и рисков.

Несмотря на такой облом, Джек получил кайф от работы. Когда все трое благополучно покинули дом Макалистера, Джек и Бранч решили, что катастрофа — это по-своему забавно, и даже посмеялись над случившимся. Два дня они провели, наслаждаясь калифорнийским солнышком, а потом Джек вдруг решил отправиться со своими двадцатью тысячами в Рино и проверить, не повезет ли ему больше с костями и блек-джеком, чем с грабежом. Через сутки после регистрации в отеле «Харрас» он покинул город, имея в кармане 107 455 долларов вместо двадцати тысяч. Изящная симметрия — неудача, которая обернулась удачей, — принесла ему громадное удовольствие. Он решил продлить свой отпуск, взял напрокат машину и поехал в Нью-Йорк через всю страну в прекрасном настроении, с нетерпением ожидая того дня, когда увидит Дженни.

А сегодня, по прошествии более чем полутора лет, въезжая на Манхэттен после операции в Коннектикуте, Джек понял, что фиаско в доме Макалистера странным образом было последней операцией, которая дала ему ничем не замутненное удовлетворение. В этот момент он начал долгое путешествие от заведшей его в тупик аморальности по территории нравственности, пока снова не обрел способности чувствовать свою вину.

Но почему? Что вызвало в нем такую перемену? Что продолжало ее питать? Ответов он не знал.

Он знал только, что больше не может считать себя грустным, романтичным разбойником, творящим справедливую месть в ответ на зло, причиненное ему и его любимой жене. Он был всего-навсего вором. Восемь лет он предавался самообману. Теперь он видел себя в истинном свете, и это неожиданное прозрение было поразительным.

Он стал не просто человеком, живущим без цели. Хуже того, ему не хватало достойной цели в течение всех восьми лет, хотя он сам этого не понимал.

Он ехал по улицам Манхэттена, сам не зная куда, — сразу возвращаться в свою квартиру ему не хотелось.

Вскоре Джек обнаружил, что едет по Пятой авеню и приближается к собору святого Патрика. Подчинившись минутной прихоти, он остановился у дверей огромного собора, наплевав на запрет остановки, выбрался из машины, подошел к багажнику, открыл его и вытащил из пластикового мешка для мусора около полудюжины перевязанных пачек с двадцатками.

Глупо было оставлять припаркованную с нарушением правил машину, в багажнике которой лежало более трети миллиона ворованных денег, незаконно приобретенный СЛИКС и оружие. Если подъедет коп, чтобы выписать штраф, заподозрит неладное и захочет обыскать машину, для Джека это будет означать конец. Но ему с некоторых пор было все равно. В каком-то смысле он уже умер, хотя и оставался в живых, как и Дженни, покойница, продолжавшая дышать.

Джек, хотя и не был католиком, открыл украшенную рельефами бронзовую дверь собора, вошел внутрь. Перед скамейкой стояли на коленях несколько человек — просили о чем-то бога или читали молитвы; здесь же старик, несмотря на поздний час, зажигал свечку. Джек несколько секунд глядел на изящный балдахин над главным алтарем. Потом увидел ящики для пожертвований, вытащил из внутреннего кармана куртки стопки двадцатидолларовых купюр, разорвал бумажные упаковочные ленты и растолкал деньги по контейнерам так, словно клал мусор в бачок.

Снаружи, спускаясь по гранитным ступенькам церкви, он вдруг резко остановился и моргнул, глядя на окутанный ночью город: на Пятой авеню произошли какие-то изменения. Несколько громадных снежинок неторопливо падали на землю в мерцании уличных фонарей и в свете автомобильных фар. Стало понятно, что город вернул себе ту часть блеска, величия и тайны, которые Джек всегда видел в нем до отъезда в Центральную Америку и которые отсутствовали черт знает сколько времени. Город казался теперь чище — Джек давно не видел его таким, — а воздух посвежел, стал содержать меньше примесей.

Удивленно оглядываясь, Джек медленно осознавал, что город претерпел метаморфозу не в последние несколько минут. Таким же он был и час назад, и вчера. Но Джек вернулся из Центральной Америки другим человеком, непохожим на того, что уезжал отсюда. По возвращении он не мог увидеть ничего хорошего ни в городе, ни в обществе, которое возненавидел. Безотрадность и упадок Большого Яблока[27] во многом были всего лишь отражением его собственного взорванного, выжженного, искореженного внутреннего ландшафта.

Джек вернулся в свой «камаро», поехал на запад до Шестой авеню, затем на север, до Центрального парка, повернул направо, потом еще раз направо на Пятую авеню, направляясь на юг, не зная, куда едет, пока не добрался до пресвитерианской церкви на Пятой авеню. Он опять припарковался в запрещенном месте, достал деньги из багажника и вошел в церковь. Кружек для пожертвований здесь, в отличие от собора, не было, но он нашел молодого священника, закрывавшего церковь на ночь. Из разных карманов Джек достал пачки двадцати- и десятидолларовых купюр и отдал их перепуганному клирику, сказав, что крупно выиграл в казино в Атлантик-Сити.

За две остановки он раздал тридцать тысяч. Но это не составляло даже одной десятой того, что он привез из Коннектикута, и эти пожертвования ничуть не умаляли его вины. Напротив, новообретенный стыд с каждой минутой становился все сильнее. Для Джека мешок с деньгами в багажнике был сродни сердцу-обличителю, захороненному под досками пола в рассказе Эдгара По, пульсирующему разоблачителю вины героя, и он спешил избавиться от него, как рассказчик у По спешил заглушить обвиняющий стук сердца его расчлененной жертвы.

У него осталось 330 тысяч долларов. Для некоторых ньюйоркцев Рождество наступало с опозданием в две с половиной недели.

Округ Элко, Невада

Позапрошлым летом Доминик останавливался в двадцатом номере. Он хорошо помнил: это был последний номер в левом крыле L-образного мотеля.

Любопытство Эрни Блока оказалось сильнее его никтофобии, поэтому он решил дойти до комнаты вместе с Фей и Домиником, которые держали его под руки. Во время короткой прогулки под навесом Доминик, ощущая леденящий ночной ветер, похвалил себя за то, что взял куртку на овчине. Эрни, которого больше беспокоила тьма, чем мороз, шел, крепко закрыв глаза.

Фей вошла первой, включила свет, задернула шторы. Доминик последовал за Эрни, который открыл глаза не раньше, чем Фей затворила дверь.

Как только Доминик вошел в комнату, его наполнили дурные предчувствия. Он подошел к двуспальной кровати, уставился на нее, попытался вспомнить, как лежал здесь, накачанный наркотиками и беспомощный.

— Покрывало, конечно, уже другое, — сказала Фей.