Максу Ашкенази ужасно хотелось выхватить у них эту бумажку, смять и выбросить, как в тот день на исходе субботы, когда он еще работал в ткацкой мастерской тестя и ткачи заявились к нему со своим ультиматумом, но он сдержался. Человек должен уметь выбирать время, различать, что он делает, где и когда. Нет, теперь такой номер не пройдет. Это не еврейские ткачи, работавшие на ручных станках. Это иноверцы, настоящие убийцы. Он помнил об этом. Они не побоялись прокатить покойного Альбрехта в тачке и с метлой в руке. Такие могут и ножом пырнуть. Человеческая жизнь в их глазах недорого стоит. Ни чужая, ни даже собственная. Поэтому Макс Ашкенази сидел, тянул вниз края жилетки, словно она была ему коротка, и молча слушал оглашаемые делегатами условия, одно за другим.

Для него, главного директора, это были очень тяжелые требования. Рабочие хотели, чтобы фабрика работала не в две, а в три смены — по восемь часов в каждой. Макс Ашкенази подпрыгнул на месте.

— Давно ли вы работали по шестнадцать часов в сутки? — спросил он. — А теперь уже и двенадцать для вас слишком много?

— Мы можем работать по двенадцать часов, — ответили рабочие, — но за лишние четыре часа в смене должна идти отдельная оплата.

— Исключено! — отрезал Макс Ашкенази.

— За ночные рабочие часы платить на пятьдесят процентов больше, — прочитали по бумажке делегаты.

— Безумие, — отмахнулся главный директор.

— И повысить зарплату на двадцать пять процентов, — добавили они.

— Это все? — с издевкой спросил Ашкенази.

— Пока все, — спокойно ответили делегаты.

Макс Ашкенази запустил пальцы в бородку и растрепал ее.

— Я думаю, что, хотя вы и рабочие, вы немного смыслите в счете, — сказал он и выждал.

Люди не знали, куда он клонит, и молчали.

Макс Ашкенази быстро набросал на бумаге цифры.

— Если я соглашусь хотя бы на половину ваших требований, — ткнул он в свои записи, — фабрика будет работать в убыток, а этого нельзя допустить.

— У нас собственные подсчеты, — сказали рабочие. — Доходы фабрики — не наше дело, а дело господина директора.

Макс Ашкенази резко стряхнул пепел с сигары и засыпал им свой английский костюм.

— Нет, это дело каждого из нас, — с улыбкой сказал он. — Мы все должны быть заинтересованы в доходах фабрики, все, кто здесь работает. Иначе придется закрыть предприятие.

— Это дело господина директора, — повторили делегаты.

— Закрыть фабрику легко, но трудно открыть ее снова, — погрозил пальцем Макс Ашкенази. — Времена тяжелые. Тысячи рабочих с других, остановленных предприятий желали бы получить у нас место. Я не остановил нашу фабрику, я нашел для вас работу. И вот благодарность?

— Господин директор беспокоился не о нас, а о себе, — ответили рабочие. — Если дирекция не согласится на наши условия, мы будем бастовать.

Макс Ашкенази применил тактику маленьких слабых зверушек, которые в случае угрозы со стороны сильного врага притворяются дохлыми.

— Я тут не более чем наемный работник, — сказал он, — так же как и вы. Фабрика принадлежит господам баронам. Их нет в стране. Только они могут принимать решения по таким серьезным вопросам. Как только они приедут, вы выдвинете свои требования непосредственно им. Я не могу ничего решать без господ баронов.

Он хотел выиграть время. Как бы там ни было, останавливать фабрику сейчас он не мог. Но рабочие не дали ему отсрочки.

— Мы не знакомы с господами баронами, мы знаем только дирекцию, — ответили они. — Мы даем директору несколько дней, чтобы спросить телеграммой мнение господ баронов. Ждать их приезда мы не будем.

За эти несколько дней Макс Ашкенази испробовал много способов, пытаясь спасти положение. Сначала он прибегнул к старому, проверенному пути, который так выручил его во времена его работы в текстильной мастерской тестя, — пути через полицию. Он больше не посылал за делягой Липой Халфаном. Он сам пригласил начальника полиции в ресторан и взял его, как говорится, за жабры. Фабрика Хунце больше не работает приватным образом. Она выполняет военные заказы, снабжает товарами армию. Она делает патриотическую работу, и если по вине рабочих предприятие остановится, это нанесет ущерб фронту. В интересах властей не допустить остановки фабрики; надо послать туда солдат, чтобы проучить бунтовщиков и заставить их работать в прежнем режиме. Начальник полиции облизал усы, которые он обмочил во вкусном вине, и отрицательно покачал головой.

Он не может сейчас раздражать фабричных рабочих. С ними и так хватает неприятностей. Полицейские напуганы. Каждый день кого-нибудь подстреливают. Губернатор не будет вмешиваться. Теперь не старые времена. Лучше всего господину директору самому с ними договориться.

Тогда Макс Ашкенази попробовал зайти с другого конца. Он стал вызывать к себе делегатов, тайно и каждого по отдельности, и внушать, что пора бы им прекратить заботиться об интересах ближних и начать думать о себе и что, если они перестанут печься о всеобщем благе, дирекция их достойно наградит. Но делегаты не захотели его слушать. Одни обиделись, другие испугались, берегли свою шкуру.

Следующим шагом Макс Ашкенази велел своим людям вербовать на улице безработных ткачей и прядильщиц, чтобы напугать собственных рабочих и сломить их. Но безработные не пошли на фабрику Хунце. Некоторые боялись за свою жизнь. Многие были сагитированы революционерами и поддерживали забастовщиков.

Когда все способы были исчерпаны, Макс Ашкенази обратился к последнему средству — остановил фабрику, чтобы дать рабочим ощутить вкус голода и вымотать их. Пусть только пройдут несколько недель, думал он, пусть они съедят последние запасы хлеба и картошки, и они будут его умолять принять их обратно. Правда, фабрике было очень невыгодно закрываться сейчас, когда надо работать днем и ночью и поставлять большие объемы товаров. Это сущее несчастье для фабрики, но пусть они измучаются, пусть только придут его просить — тогда уж они заплатят за нанесенный ущерб. С процентами заплатят.

Макс Ашкенази забаррикадировался в пустой фабрике, заперев ее на семь замков, и ждал дня своей победы. Он боялся сунуть нос за фабричные ворота в эти беспокойные дни, когда тысячи его рабочих слонялись по улицам без дела, подстрекаемые прокламациями и разжигаемые революционными ораторами. Он жил один-одинешенек в холостяцкой квартире прежнего директора, спал на его кровати и ел то, что ему посылали из дому. На фабрику, как в крепость, никого не впускали. Мельхиор, фабричный приказчик, неотлучно сидел с заряженным револьвером у двери господина директора. От скуки Ашкенази даже принялся читать бульварные романы, оставшиеся от покойного Альбрехта. Он читал их ночи напролет. Спать этими тихими и долгими ночами он не мог. Без шума машин сон его не брал. Но они, рабочие, против его ожиданий так и не пришли к нему на поклон.

Властителями города теперь были революционеры. Они прибрали к рукам рабочих с фабрики Хунце. Забастовщиков поддерживали все: польские, немецкие и — яростнее и тверже всех — еврейские борцы за лучший мир. Ахдусники распространяли тысячи прокламаций, произносили перед рабочими пламенные речи, призывали не сдаваться, настраивали их против баронов Хунце и директора Ашкенази.