Меня часто просят поделиться мыслями о молодом поколении. Трудная задача. Наверное, я несколько утратил контакт с молодежью. Восемьдесят два года — все‑таки возраст, да и сыну моему недавно исполнилось пятьдесят. Наверное, и герои мои состарились вместе со мной. Не знаю, отражают ли герои моих книг думы и чаяния современного молодого поколения. Они были представителями своего поколения — это я могу сказать с уверенностью. Сейчас я не взялся бы писать книгу о молодом человеке, которому двадцать пять лет. Так же как не стал бы писать книгу о войне, на которой никогда не был.

Для писателя много значит быть очевидцем событий. От этого непосредственно зависит степень актуальности того, что пишешь. Я часто подчеркиваю, как важно помещать действие книги не в контекст прошлого, а в современную эпоху, в наше время.

Современный мир сложен, противоречив, планета раздираема конфликтами. Противостояние сил мира и войны, прогресса и закоренелого консерватизма ощущается все явственнее. Я много писал о Латинской Америке, и мне небезразлично то, что происходит там сейчас. Я очень надеюсь, что Никарагуа устоит под натиском США. Янки не решаются на открытую интервенцию (им понадобилось бы для этого держать в Никарагуа сто тысяч солдат), они пытаются задушить Никарагуа с помощью наемников. «Контрас» — профессиональные убийцы. Они совершают ужасные преступления против мирных жителей. Одна американская женщина, католическая миссионерка, написала мне недавно о зверском убийстве одного молодого служителя прихода. «Контрас» кастрировали его, содрали с ног кожу, вырвали глаза. Такое больше не может продолжаться!

Мне кажется, в сознании американского народа сейчас происходят большие перемены. Все меньше в Америке остается тех, кто поддерживает политику правительства в отношении Никарагуа. Так же как все меньше и меньше остается людей, терпимых к бесчеловечной системе апартеида в ЮАР. Политика аннексий, насилия, интервенций в современном мире не способна принести дивидендов ее проводникам. Я часто вспоминаю слова моего друга Омара Торрихоса, сказанные им еще до того, как был заключен договор о Панамском канале с США: «Если бы янки решились военным способом аннексировать канал, мы могли бы удерживать его 24 часа. А после этого еще два — три года мы сопротивлялись бы оккупантам в горах и в джунглях. Пока это время истечет, сами американцы пошлют к черту войну, которая им слишком дорого обходится».

Я не коммунист. Я считаю себя католиком — агностиком. Но я против того, чтобы США использовали свои бомбардировщики, базирующиеся в Англии, как они это сделали во время налета на Ливию. Мне не нравится военное сотрудничество Великобритании и США. Я приветствую объявленный Советским Союзом мораторий на ядерные испытания. Заявление М. С. Горбачева о продлении моратория — голос разума. В позиции советского руководства нет какой‑либо риторики — только призыв к здравому смыслу людей. Отказаться от ядерных испытаний, не имея никаких соответствующих гарантий со стороны США, — мужественный шаг. Я не согласен с позицией президента Рейгана, торпедирующей процесс разоружения.

Сейчас, на мой взгляд, сложилась благоприятная атмосфера для развития всесторонних связей между Востоком и Западом. В том числе контактов в области культуры. Мы откровенно говорили об этом в Ленинграде с заместителем директора Эрмитажа. Мы признали, что сотрудничество Эрмитажа и музеев Англии находится, увы, на низком уровне. На еще более низком, чем контакты с музеями США. Нужно менять положение. Повторяю, сейчас сложились все предпосылки для развития конструктивного сотрудничества. Давайте же использовать все возможности для того, чтобы лучше знать друг друга.

Это интервью дано Грэмом Грином С. Бэлзе в феврале 1987 года в дни работы московского форума «За безъядерный мир, за выживание человечества».

— Мистер Грин, многим вашим романам предпосланы эпиграфы — чаще всего это строки ваших любимых поэтов. Как вы выбираете их — перед тем, как начать роман, или после того, как он уже завершен?

Г. Г. — Обычно после написания романа. Любопытный случай произошел с книгой «Знакомство с генералом». Мне хотелось найти для нее эпиграф, но у меня не было на примете подходящего. И вот случайно я раскрыл том Теннисона — а он не относится к числу моих самых любимых поэтов, — и там в длинной поэме, которую прежде не читал, сразу же обнаружил строки, что как нельзя лучше устроили меня.

— Мне кажется, очень характерен для вашего мировосприятия выбор эпиграфа из Шарля Пеги к роману «Суть дела»: «Грешник постигает самую душу христианства… Никто так не понимает христианства, как грешник. Разве что святой». Не в этом ли «суть дела»?

А в автобиографическом повествовании «Часть жизни» вы написали, что если бы искали эпиграф для всех своих романов, то взяли бы слова Р. Браунинга о том, что нам особенно интересны «честный вор, нежный убийца, суеверный атеист…». Это, как и многие ваши книги, убеждает, что вам не чужда парадоксальность, причем вы любите не только парадоксальные истины в духе Оскара Уайльда и Бернарда Шоу, некоторые характеры, а иногда и целые произведения тоже строятся у вас по принципу парадокса. Итак, что означает для вас парадокс?

Г. Г. — Что касается эпиграфа, который вы упомянули, то там для меня особенно важна первая строка о притягательности опасной грани вешей. Если же говорить о присутствии парадокса в моих произведениях, то, должен признаться, я не всегда прибегаю к нему умышленно, иногда это получается непроизвольно.

— То есть таким образом отражается парадоксальная природа реальности?

Г. Г. — Да.

— Помимо парадокса, вероятно, другое излюбленное ваше средство приближения к истине — диалог. Порою ваши романы походят на пьесы или сценарии…

Г. Г. — Возможно, тут сказывается влияние драматургии на прозу. Я написал около десятка пьес. (Как выяснилось, совсем недавно Грин завершил новую пьесу, которая получила название «Дом с репутацией». — С. Б.) Для меня диалог — это не статика, а форма действия. Я не люблю диалога ради диалога. Цепь диалога, внешне даже самого простого, должна продвигать действие.

— Можно ли утверждать, что вы испытали также влияние кино — в построении диалога, в монтаже, в подаче деталей «крупным планом»?

Г. Г. — В девятнадцатом столетии на романистов часто влияли живописцы. У Вальтера Скотта, например, описания занимают в романах большое место и напоминают картины в духе Констебля или других художников той поры. В наше время кино, несомненно, оказывает влияние на литературу прежде всего своей динамикой. Любое описание дается уже не статично, как в живописи, а как бы движущейся камерой. В этом одно из отличий писателя двадцатого века от писателя века девятнадцатого.

— В ваших романах, при всей острой их современности, важную роль играет литературная традиция. Мы находим в них реминисценции из Данте, Шекспира, Сервантеса. Тема Дон Кихота и донкихотства, по — видимому, давно волнует вас. Это проявилось не только в позднем романе «Монсеньор Кихот», но, пожалуй, и в «Сути дела»: ведь в майоре Скоби тоже есть черты Дон Кихота?