– Молчи! – тепло дохнула ему в ухо она. – Если ты скажешь еще хоть слово, я… я не… ох, Фред! Фред!

Она потянула его за руку – повелительно, нервно, настойчиво, – открыла дверь, и уже через минуту они были у нее в спальне. Камин едва горел, но угли еще сонно мерцали, и в комнате было тепло. Он толкнул дверь, захлопнул и снова поцеловал Салли, а потом они, дрожа, повисли друг на друге, как дети, и губы их впились друг в друга, словно их мучила жажда.

– Ни слова больше, – прошептала она, – ни слова…

Ни на какую стоянку кэбов в конце улицы мистер Уиндлшем не пошел. За углом его ждал экипаж, но когда он в него сел, коляска не сразу тронулась с места. Кучер подождал, пока мистер Уиндлшем зажжет лампу и настрочит страницу-другую заметок в маленькой записной книжке. Но даже и после этого они никуда не поехали. Еще через минуту какой-то человек в рабочей одежде вынырнул из переулка за Бёртон-стрит и постучал к нему в окно. Лошадь, почуяв какой-то необычный запах от его одежды – краска? скипидар? – встряхнула головой и переступила в оглоблях.

Мистер Уиндлшем опустил стекло и выглянул.

– Все чисто, начальник, – тихо сказал человек.

Мистер Уиндлшем выудил из кармана соверен и передал ему.

– Хорошо, благодарю вас. Доброй ночи.

Человек почтительно тронул кепку и был таков. Кэбмен поднял тормоза, щелкнул кнутом, и коляска мерно покатила на запад.

Через некоторое время Фредерик посмотрел на Салли – сверху вниз. Глаза у нее закрывались, но при этом умудрялись сиять, а губы были чудесно мягки.

– Салли, – спросил он, – ты выйдешь за меня?

– Ну, конечно, – сказала она.

– «Ну, конечно»! Вы только ее послушайте! После всего, что между нами бы…

– Фред, я правда тебя люблю. Прости, что так долго пришлось… Я думала, что не смогу делать свое дело, если буду замужем. Или если хотя бы признаюсь, что люблю тебя. Я знаю, это глупо, но… С самой прошлой ночи… после смерти Чаки я вдруг поняла, что работа – это часть меня, а не я – часть работы. А еще поняла, как же ты мне нужен. И знаешь, где я это осознала? В Патентной библиотеке.

Он расхохотался. Она укусила его за нос.

– Прекрати ржать, это правда. В целом мире нет никого, такого как ты. Я теперь другая, Фред. Я не особо привыкла рассуждать о таких вещах и приводить их в порядок – пока нет. Но я хотя бы попытаюсь. И я этому как следует научусь, обещаю тебе.

Угли осели на решетке с тихим пепельным шелестом.

– Кстати, я уже говорил, что люблю тебя? – сказал он. – Я любил тебя с тех самых пор, как ты пришла по той жуткой дороге на кентском берегу, а за тобой гналась мисс Холланд. Помнишь палатку, в которой ты пряталась?

– Я помню все. Ох, Фред, как же давно это было!

Он снова поцеловал ее, на сей раз гораздо нежнее, и пальцами затушил свечу.

– Повезло нам, – произнес во тьме он.

– Мы это заслужили, – отозвалась она и прижалась к нему потеснее.

Экипаж мистера Уиндлшема подкатил к дому номер сорок семь по Гайд-парк-гейт, высадил пассажира и мирно уехал за дом, на конюшню.

Пассажир сдал пальто и шляпу лакею и через мгновение был препровожден в обширный кабинет.

– Итак? – осведомился из-за стола мистер Беллман.

– Он там. На кухонном столе валялись карты. Возможно, конечно, это хозяева сыграли партию вечером, но карты лежали так, словно с ними кто-то недавно показывал фокусы. Когда я вошел, она их убрала. А когда речь зашла о Шотландии, парень невольно глянул в сторону лестницы, ведущей наверх.

– Остальное все готово?

– Все готово, мистер Беллман.

Тяжелое лицо финансиста слегка изменилось – на нем появилось некое подобие улыбки.

– Очень хорошо, Уиндлшем. Выпьете со мной стаканчик бренди?

– Это очень любезно с вашей стороны, мистер Беллман.

Бренди налили и подали, и мистер Беллман уселся обратно, аккуратно расправив фалды фрака.

– Их обмануло ваше предложение? – спросил он.

– Нет, ни на мгновение. Но оно отвлекло их внимание на достаточное время, – он сделал глоточек. – Знаете, мистер Беллман, эти двое произвели на меня очень благоприятное впечатление. Ужасно жаль, что с ними невозможно договориться.

– Для этого уже слишком поздно, Уиндлшем, – ответил Беллман, улыбаясь. – Слишком, слишком поздно.

Джим никак не мог заснуть. Маккиннон тихонько храпел на койке у двери, и звук этот приводил Джима в бешенство: он охотно швырнул бы в гостя ботинком. Вот ведь какое самодовольство! Ладно, пусть он тоже внес свой вклад в сражение – но храпеть-то об этом зачем? В общем, Джим лежал без сна и ругался.

Частично, конечно, дело было в леди Мэри. Ох, этот поцелуй… И знание, что такое мгновение, странное, вневременное, больше никогда у него на пути не случится… Любовь терзала его. Как она только могла выйти за… О, нет, только не думать об этом. Какой смысл?

И еще этот порез на щеке – он болел. Совершенно непонятно, что с ним сделал чертов доктор, но порез горел и дергал, и саднил – Джим уже был готов разрыдаться. Единственное, что хоть как-то примиряло его с действительностью, – это воспоминание об ударе, которым он наградил Харриса.

Но было и что-то еще. Что-то неправильное. Джим жевал это ощущение целый вечер и наконец понял, что его так беспокоило. Маляры. Даже не в том дело, что он их не знал, – они почему-то вообще не были похожи на маляров. У них был правильный инвентарь и правильная одежда, но вместо того, чтобы красить, они, кажется, только разнюхивали, что тут у них где, да ждали, пока он уйдет.

Все это как-то подозрительно.

Чертово дурацкое дело – с самого начала оно таким было. Начать с того, что кто будет им платить? Кто скажет спасибо за разгребание всего этого мусора? Того и гляди благодарное правительство еще и счет им выставит. Черт бы побрал этого Беллмана, а с ним Уитэма, Маккиннона и прочую шайку! Гореть им всем в аду!

Сна у Джима уже ни в одном глазу не осталось. И нервы были взвинчены, словно он знал, что где-то в комнате бомба, и фитиль уже горит, да только все никак не мог ее найти. Все его чувства сверхъестественным образом обострились: храп Маккиннона так и царапал по ушам, простыни только что не обжигали, подушка под щекой – тверже камня. Не к добру это. Теперь ему точно не заснуть.

Он скинул ноги с кровати и нащупал тапочки. Надо пойти на кухню, посидеть, пописа́ть немного, чаю выпить. Маккиннон заворочался у себя на койке, когда Джим через него перешагнул. Джим вполголоса сообщил, что думает лично о нем, о шотландцах в целом и о фокусниках в частности. Сняв с крючка халат, он вышел на площадку, тихонько прикрыл за собой дверь – и принюхался.