— Я позвоню в американское посольство! — заволновался Владимир. — Я все еще американский гражданин. И знаю свои права.

Костя искоса взглянул на него.

— Это только создаст новые проблемы, ты так не думаешь? — произнес он с некоторым нажимом и без прежнего благочестивого смирения, отчего Владимир впервые задумался, на чьей стороне этот доброжелатель. — К тому же в палате нет телефона. Слушай, позволь я раздвину шторы. Сегодня на удивление отличная погода. Жаль, что ты не можешь прогуляться.

— Пожалуйста, уходи, — попросил Владимир. Ты и твоя долбаная религия, и эти фрукты… И что мне с ними со всеми делать?

— Владимир! — Костя прижал яблоко к груди. — Больше ни слова! Не испытывай терпение Господне! Перекрестись!

— Евреи не крестятся, — ответил Владимир. — И они были первыми, кто поставил Его на небеса, припоминаешь? — Одной рукой он натянул вонючие простыни на голову, болезненное движение остро отозвалось в прочих поврежденных местах — Убирайся! — крикнул он из своей полотняной крепости.

Дни сменялись ночами, и ситуация тоже менялась на противоположную.

Молодая медсестра-словачка с черными цыганскими глазами и волосами приходила каждые несколько часов делать болеутоляющие уколы; в благодарность за услугу Владимир отдал ей Костины фрукты. Медсестра была плотной, как сарделька. Со вздохом она переворачивала Владимира на бок, памятуя о его переломах, затем всаживала иглу в задницу, — боль, которой Владимир радовался, поскольку за ней следовала сладкая истома.

С полным набором социалистической фармакопеи, бурлившей в его жилах, Владимир проводил время следующим образом: либо смеялся как безумный, пытаясь соорудить самолетик из местной оберточной бумаги, либо, когда действие лекарств приближалось к самой низкой отметке, горестно мычал, глядя на фотографию Морган, стоявшую на тумбочке, — ежедневных четырехчасовых визитов Морган ему было явно недостаточно. В промежутках он болтал сам с собой по-русски и по-английски, приводя в хронологический порядок события детства и стараясь почетче определить, когда же оно закончилось. Нередко он воображал себя в окружении выводка внуков, мелких и волосатых.

— В твоем возрасте, Сари, я жил с доминатриксой в проклятой квартире в Алфабет-сити. Позже она сошлась с моим другом Баобабом, но в ту пору я уже был мафиози в Праве. Какие дела крутились!

Вскоре, однако, приблизительно через неделю, Владимировы внуки сделались высокими и мясистыми, их головы посветлели, кончики носов задрались кверху, и откуда ни возьмись на них появились свитера с названиями американских спортивных команд. Владимир догадывался, от кого эти внуки произошли. И знал, что в голове его зреет решение.

— Это идеальное место для выздоравливающего, — говорила Морган. — Увидишь город, где я выросла, настоящую Америку. В Кливленде очень хорошо летом. И там больше не воняет, реку Кайахогу почистили. Если захочешь, отец даст тебе работу. А если нам там не понравится, мы всегда можем куда-нибудь уехать. — Она понизила голос: — Между прочим, мы с Томашем почти закончили наши дела. Значит, сам понимаешь…

— Дай подумать, — ответил Владимир, и в комнате пахнуло суровым воздухом Среднего Запада, прокравшимся сквозь закрытые окна.

А если нам там не понравится, мы всегда можем куда-нибудь уехать.

На следующий день Владимир, проникшись духом авантюры, съел порцию резиновых клецок со следами гуляша минус паприка (изъятой по медицинским показаниям, если верить врачу). Он сумел самостоятельно перевернуться на бок, когда явилась медсестра; та похвалила его на своем языке и добродушно шлепнула по попе.

Медсестра принесла номера «Прававедения», и Владимир не мог не заметить пылкой статьи Коэна об антисемитизме и расизме, бытующих в этой средненькой Европе. В качестве ответной меры Коэн энергично организовывал марш протеста к Старогородской площади под лозунгом «ЭКСПАТРИАНТЫ, ВЫРАЗИМ СВОЕ ВОЗМУЩЕНИЕ!». Демонстранты будут сжигать свастики, играть народную музыку, а приглашенная знаменитость прочтет поминальный каддиш по «нашему павшему другу».

— Но я же не умер, — напомнил Владимир Коэну, явившемуся вместе с Франтишеком.

— Нет-нет, — пробормотал Коэн. — Хотя… Впрочем, мысль свою продолжать не стал, но прижал ладони к глазам и скривил нижнюю небритую часть лица. — Давай выпьем пива, — предложил Коэн и достал бутылку, с которой долго и неуклюже сражался, брызгая пеной, пока наконец не открыл и не вложил в здоровую руку Владимира.

Тот счел пиво не самой хорошей идеей, когда в его тыльную часть закачана уйма экзотических снадобий, тем не менее сделал пару глотков. За девять месяцев он выпил с Коэном столько пива, что эта последняя бутылка была сродни историческому памятнику, и, глядя на своего изможденного друга, вновь бурлившего праведной энергией, Владимир загрустил при мысли, что, возможно, больше никогда его не увидит.

— Надеюсь, твой марш получится таким же удачным, как и «Калиостро», — сказал Владимир. — У тебя талант к подобным вещам, Перри. Я рад, что ты был моим наставником.

— Знаю, знаю, — смутился Коэн.

— А теперь, господа, должен попросить вас помочь мне встать на ноги.

Они обхватили его под мышками и подняли с кровати; тащил в основном Франтишек, обладавший недюжинной силой, Владимир кряхтел и охал. Встав на ноги, он поразился своей мобильности. Удивительно, но ноги, за исключением нескольких синяков, почти не пострадали. Нападавшие, очевидно, предпочли более сочные места, и переломы пришлись в основном на ребра, отчего собственный торс казался Владимиру мешком, из которого торчит битое стекло. Выпрямившись и осторожно дыша, он смог легко преодолеть расстояние от кровати до двери, но, когда требовалось повернуться или глубоко вдохнуть, все кругом немножко расплывалось и чернело по краям.

— Я готов отсюда уйти, — сообщил Владимир друзьям.

Коэн немедленно выказал самую горячую поддержку и намерение драться до тех пор, пока все парни с бритыми головами не окажутся связанными и усаженными перед телевизором, тогда они будут просто вынуждены посмотреть девятичасовой фильм Клода Ланцмана «Шоа»[62]от начала и до конца. Но Франтишек лишь покачал головой (взгляд у него тоже был усталым и нижние веки покраснели):

— Ты, наверное, не в курсе, что творится снаружи. Охрана у палаты и двое охранников на выходе.

Владимир, глянув на Франтишека, развернул руку ладонью вверх в знаменитом жесте «ну?».

— Что «ну»? — переспросил Франтишек — Я ничего не могу сделать. Теперь ты сам знаешь, на что способны наши противники. — Он протяжно вздохнул. Но пока выдыхал, его лицо складывалось в по-королевски довольную гримасу «сына аппаратчика-2». — Ладно, я кое-что придумал, да… Но, по-моему, стоит подождать, пока твой внешний вид не улучшится.

— Нет, — возразил Владимир. — Надо сейчас. Скажи, Франтишек… Сколько у меня денег?