мог увидеть Шарый, живого вокруг никого уже не было. Наполовину вбитый в землю, лежал при нём крестоносец, придавленный собственной бронёй, с обнажённой головой, с которой упал шлем, со знаком конской подковы на черепе и разбитом челе. Немного подальше умирающий конь напрасно пытался встать на ноги, передними копытами рыл землю, наполовину поднимался и падал.

Дальше видны были разбитые копья с острыми наконечниками, торчащим вверх, поломанное оружие, кучи грязи, в которых уже стёртых в месиво тел различить было невозможно. Вечерний сумрак медленно опускался на поле битвы, к которому издалека, с места, где был лагерь крестоносцев, доходил шум и крики победителей.

Шарый чувствовал, что король удержал поле, что там его братья радовались спасённой рыцарской чести.

Среди шума и смеха вдруг наступила тишина…

Затем какой-то один голос начал костёльную песнь: «Тебя, Бога, хвалим…», и огромным хором всё, что жило, потянулось за ним.

Шарый имел на глазах слёзы…

– Если бы пришлось умереть, – думал он в духе, – я не напрасно пролил кровь. Да будет воля Твоя.

Руки его немели, силы исчерпывались.

Что, если никто не заглянет на поле битвы?

Наступала ночь.

Шарый знал о том военном обычаи, что лагерные слуги одетым трупам долго лежать не позволяли, спеша за добычей. Часто ночью с факелами спешили они схватить, что им бой оставил после себя.

Песнь прозвучала… после неё наступил шум, минуты тишины, крики, призывы и аплодисменты.

Но слух его становился глуше… глаза всё меньше видели; он чувствовал, что конь, стоящий над ним, дрожит и шатается. Ржал всё слабее, всё реже, наконец осторожно двинулся, отошёл на шаг, опустил голову, ноздрями касаясь его лица.

Казалось, смотрит, жив ли он. Флориан слабым голосом позвал его, как обычно… Сивый вздрогнул, но и его оставили уже силы – медленно лёг при пане.

Надежда в сердце Шарого начала слабеть… Чувствовал, что не выдержит долго, что оцепенелые руки ран не удержат и – жизнь унесут с собой внутренности. Чело обливалось холодным потом. Он молился, поручая душу Богу… Закрыл глаза…

Затем конь вскочил на ноги, вытянул шею и отчаянно заржал. Ему показалось, что услышал людские голоса, что мелькнул свет, что земля застучала от человеческих шагов.

Он медленно открыл ослабевшие веки.

Над ним с ясным лицом, окружённым неземным блеском, стоял король в своих помятых доспехах и сером плаще… смотрел на него…

Рядом – престарелый мужчина в облачении священника. Дальше – кучка людей.

– Боже мой, что он за страшную муку терпит…

Этот голос вернул Шарому жизнь, он собрал остаток сил, и с мученической улыбкой ответил слабым голосом:

– Милостивый пане, гораздо худшая мука – сносить под боком злого соседа, какого я имел и имею!

Король подошёл на шаг ближе. Встал перед ним Хебда и воскликнул:

– А это мой Флориан из Сурдуги!

– Думай о хорошем, – отозвался король, – ежели вылечишься от этих ран, я тебя избавлю от злого соседа.

Хебда тут же приказал людям взять его на носилки и нести в лагерь, где королевский лекарь должен был осмотреть и перевязать раны.

Флориан, дотерпев до этой минуты больше силой духа, чем тела, когда почувствовал уже себя под опекой, потерял сознание.

Он едва имел время, чувствуя упадок сил, воскликнуть, обращаясь к воеводе:

– Сивого моего заберите!

VIII

Той ночью никто на поле боя не заснул, кроме тех, что уже никогда не должны были встать.

Там, где недавно был лагерь крестоносцев, разбили шатры для короля, где развевалась большая орденская хоругвь с чёрным крестом и орлом, ветер уносил красный королевский вымпел с белым орлом.

На поле, как поглядеть, лежали трупы частью уже обнажённые, частью в доспехах и одеждах, смешанные вместе с лошадьми, разбитые возы, поломанные доспехи.

Когда последняя битва с Плауеном, взятым в неволю, закончилась разгоном его людей, которые в беспорядке разбежались, согнали в кучи всех невольников, взятых утром и вечером, рыцарей, кнехтов, которые сдались или были недавно схвачены.

Это была толпа, в которой самые достойные смешивались с самыми плохими, пытаясь спастись, делаясь маленькими.

Но по остаткам доспехов, по лицам и фигурам легко было распознать командиров, остатки белых порванных плащей выдавали их.

Пятьдесят шесть рыцарей попало в руки к полякам, около четырёхсот легло на плацу.

Толпа, которая окружала невольников, грозно рычала. Не хотели им простить – взывали к мести за своих. Некоторые бросались на безоружных, так что стражи до прибытия короля едва могли их заслонить.

Когда Локоток спешился и поглядел на позорно связанных верёвками своих неприятелей, среди которых находился и маршал Теодорих, с холодным отчуждением ожидающий смерти, комтур эльблонгский Герман, бледный, как труп, Альберт, ком-тур гданьский, великий комтур Отто фон Бонсдорф и наконец взятый Русс фон Плауен, смерил их заискрившимися очами, не говоря ни слова.

Самые дерзкие из них боялись разъярённой толпы, но с прибытием короля они были уверены, что краковский пан не осмелится раздражать мстительного ордена, наказывая их смертью. По их взглядам это было видно. Герман высокомерней поднимал голову, Альберт смело отпихивал нажимающую толпу.

Но великополяне, которые были свидетелями, как бесчеловечно издевались крестоносцы над безоружными, в костёлах оскорбляли женщин, обкрадывали капелланов, убивая старцев у алтарей, под опеку которых они схоронились, сбежались в кучу, очень фанатично требуя не мести, но законного наказания.

Локоток только что маршала Теодориха, которого ему указал подходящий Винч, приказал отделить и отдать под отдельную стражу, когда Ремиш с окровавленной головой подбежал к нему, опасаясь, чтобы и другим не даровали жизнь.

– Милостивый пане! – начал он выкрикивать. – Милостивый пане, послушайте нас, мы наилучшие свидетели.

Король, указывая на немцев, спросил:

– Что это за люди?

– Мы вам скажем, милостивый пане, что это за люди, – воскликнул Ремиш, – убийцы, изверги, что ни креста на костёлах, ни женщин, ни старцев, ни капелланов не уважали.

Он указал на комтура эльблонгского, Германа.

– Вот палач, что детей приказал убивать, а стоящему перед ним на коленях приору доминиканцев насмешкой отвечал на мольбу.

Герман, в котором опасение за жизнь сломилось гордостью, ответил поднятым голосом, силясь говорить лишь бы каким польским языком, обращаясь к королю:

– Вы лучше всех знаете, будучи вождём, отвечает ли он за солдатские выходки.

Слыша это, Ремиш подбежал к нему с кулаками и ударил в лицо.

– Ne prest! Проклятый немец, ne prest!

За ним все великополяне начали покрикивать:

– Смерть им всем! Смерть!

– Мечом, по-рыцарски, не стоит убивать разбойников, – кричал Ремиш, – верёвками их, на верёвку.

Едва он докончил эти слова, а король не имел ещё времени ни ответить, ни задержать, когда толпа бросилась