тридцать, осознал, что никогда «не быть мне больше молодым», тут и взревел, как бык на бойне. И разрешил себе то, что осуждается, что является безнравственным. Отсюда и подчеркнуто болезненное, когда она с молодежью, а я беру этюдник: у меня, видите ли, на плечах ангел творчества. Он снизошел, и я не могу предаваться разным пустякам. И тем самым как бы надеваю на себя тогу некоей таинственности. Еще бы — художник! Ему некогда заниматься «пятнашками». Он весь в огне созидания! Не подходите к нему, он мыслит! Мыслит образами… И поэтому она, Инка, сидит в тени под кустом и, хотя в ее руке книга, она не читает ее, она неотрывно глядит на меня, творящего, созидающего! А я то отойду от этюдника и прищурюсь — этакий взгляд на мазок, взгляд гения, — то лихорадочно начинаю мешать краски. И мазок, другой, еще и еще! И опять отход, и прищур. И все для того, чтобы она поняла, как создаются шедевры. Только так, в горении.

— Какое у тебя было лицо вдохновенное! Как горели глаза!

Слава богу, она это любит во мне. Но как же можно любить ложь?

Так игрался. Потом, неожиданно, открылось: да, боже мой, что же я делаю? Так же долго не может продолжаться. Надоест. Надо девочке дать что-то еще. Пусть узнает жизнь. И стал возить ее по ресторанам. А как же, вот как красиво живут художники. В ресторане все по-другому. Там даже разница в годах принимается иначе. Даже некий шик в этом есть. И все же для меня и тут выявилась разница между нами. Ей все в диковину, а мне это «все» давным-давно известно, еще с той, со своей первой.

— Ну что ты, — говорит, — что с тобой? Или тебе не интересно? Вон как, смотри, она поет…

— Да нет, очень интересно, но только, понимаешь, — и опять в свое спасительное, — я сейчас заполнен, именно заполнен, а не занят, одной композицией. Понимаешь, искусство, оно ненасытно требует жертв. К настоящему творцу оно приходит в любое время. Заставляет вскакивать с постели среди ночи и бежать к мольберту… Вот и сейчас, я смотрю на певицу, а вижу совсем иное…

— Хорошо, хорошо, я не буду мешать…

И раз от разу все отдалялась от меня. Чтоб не мешать. И становилась все покорнее, когда я приходил к ней. Но и бесстрастнее.

— Я только живу для тебя! Ты такой, такой, — и не находила слов.

Чтобы угодить, стала готовить обеды. До этого в домашней кухне брали. А тут сама варит супы, жарит котлеты. Подгорят — плачет, чуть ли не просит прощения.

— Ну что ты, ну как тебе не стыдно? Да плюнь на все это. Брали раньше в кулинарии и сейчас возьмем.

— Нет, нет, я хочу сделать тебе приятное…

А потом ушла. Ушла!

— У тебя свой мир, ты в нем. А я потусторонняя…

Никогда бы не подумал, что она может выдумать такое слово — «потусторонняя», но вот выдумала и ушла. Впрочем, не сразу. Уговорил, упросил не уходить.

— Это у меня не всегда так. Бывает, накатит, пусто становится на душе. — Переиграл, переиграл, дурак! Теперь надо отступного. — Депрессия, понимаешь. И тогда ты, только ты… Ты — мой огонь! Тобой горю!

Чего только ни городил, лишь бы не ушла.

Стряпухой была недолго. Надоело. Стала капризничать. Утром поспешно соберется — и скорей в институт.

— Знаешь, так хорошо пройтись по свежему воздуху.

— Я тебя провожу? Вместе и прогуляемся.

— Нет-нет, я — одна. Иду, думаю, повторяю заданное.

Однажды проследил. Не идет ли с кем? Нет. Шла одна. И из института по широким ступеням подъезда сбежала одна. И все-таки ушла.

Оставила записку: «Ушла». И все!

И вдруг осенило: да нет же, не ушла! Не ушла! Не ушла! И я негромко засмеялся. Со стороны поглядеть — безумный да и только. А я здоров. Ведь только у здравомыслящего человека может появиться такая мысль, какая появилась у меня.

Не ушла она потому, что здесь осталось время, прожитое Инной со мной. Была и есть эта комната. Эти стены. Это окно, освещавшее ее, когда она сидела тут. И я был рядом с ней и глядел на нее, а она на меня. Это видели стены. Видели, и это осталось навсегда. И с кем она теперь ни живи, с кем ни целуйся, Инка здесь. Вот тут! Тут! И тут! И там! И не вытравишь даже огнем. Стены знают. Стены знают! И каждый раз, приходя сюда и глядя на них, я буду видеть ее, буду помнить, как обнимал, целовал, как задыхался от страсти и нежности.

ПЕСЕНКА

— Аничка, Аничка, как вы хороши! Любит вас Коленька ото всей души!

Так напевал ей, тридцатилетней красивой женщине, но уже безмужней, к тому же обремененной двумя детьми, сестре своей жены. Пел, не вкладывая особого замысла в простые слова. Пел просто так, потому что на сердце было легко. А легко потому, что было лето, была своя дача на берегу озера, был отпуск и, главное, был молод, удачлив, имел красивую жену, младшую сестру Анички, дочь — тоже красавицу, поступившую в художественную школу, — талант, талант пробился у девочки! Все было прекрасно, потому и пел:

— Аничка, Аничка, как вы хороши! Любит вас Коленька ото всей души!

Пел и не сознавал того, что слова этой песенки западали в одинокое, а точнее, опустевшее с тех пор, как разошлась с мужем, сердце Анички. И она глядела на него то усмешливо, то выжидающе, не понимая, что он, всерьез, что ли? Конечно, она и мысли не допускала, чтобы сблизиться с ним, — его жена — сестра ее, — но все же, почему он так настойчиво поет эту глупую песенку?

Был теплый июльский вечер, шел тот час, когда начинает раскрываться душистый табак, с озера тянет согретой за день, теплой водой, и солнце еще не думает