и дело появлялись статьи, в которых младшая дочь писателя обвинялась в неправильном ведении музейных дел. В 1929 году графиня навсегда покинет Советский Союз, уехав в Японию, а еще через два года в США, где она основала Толстовский фонд помощи русским эмигрантам.

После официального заседания в здании новой школы и открытия памятника Толстому в вестибюле первого этажа гостей пригласили посетить усадьбу. Цвейг со слезами изумления писал: «Пешком, погружаясь по щиколотку, нет, по колено в жирный суглинок непостижимой русской деревенской дороги, мы отправились во дворец. А дворец ли это? С горькой усмешкой вспоминаешь самобичевание Толстого, который в своих покаяниях всегда громко заявлял, что живет “в роскоши”, обитает в княжеском дворце. Какой недворцовый вид у этого стоящего в лесу низкого, с белеными стенами кирпичного строения с маленьким садиком, как проста и примитивна его обстановка <…> Спартанская простота, никаких следов бытовых удобств и достатка»{362}.

К счастью, небо прояснилось и на короткое время дождь прекратился. После осмотра комнат «дворца» Александра Львовна пригласила проследовать к могиле Льва Николаевича Толстого. В полном молчании иностранцы шли за крестьянскими детьми вдоль высоких сосен и яблонь. У могилы мужчины сняли головные уборы. Кто-то, нарушив молчание, спросил: «Почему нет памятника?» – и услышал в ответ: «Дубы и есть лучший памятник самому великому человеку». Пока профессор Сакулин произносил свою речь, иностранцы всматривались в макушки деревьев. После от имени крестьянских пролетарских писателей выступил поэт Владимир Кириллов, а Цвейг, стоявший рядом с Есениной-Толстой, запоминал «прекраснейшую могилу в мире»{363}, чтобы потом написать о ней поразительно проникновенно.

* * *

На следующее утро, в четверг 13 сентября, гости покинули Ясную Поляну и вернулись в Тулу, а затем в Москву. Впервые с момента начала «толстовской недели» в нашем повествовании на передний план выходит имя писателя Григола Робакидзе. Но для начала следовало бы рассказать предысторию его знакомства с Цвейгом. В марте 1927 года Робакидзе прибыл в командировку от Федерации грузинских писателей в Германию, где стал редактировать и готовить к печати немецкое издание своего романа «Змеиная кожа». Недолго думая, скорее всего, по совету немецких коллег, Робакидзе написал Цвейгу в Зальцбург письмо с просьбой оказать помощь в подготовке романа. Писатель поддержал устремления грузинского коллеги и сразу указал на ряд недостатков, дал определенные советы: «Не растрачивайте огромный капитал, который Вам дан, ведь будучи призванным к тому, чтобы впервые представить грузинский мир европейскому, Вы делаете это в несовершенной форме». Робакидзе, соглашаясь, отвечал: «Этих слов для меня достаточно для того, чтобы запастись терпением и добиваться “совершенной формы».

В течение шести месяцев Робакидзе правил роман; в итоге Цвейг помог напечатать его у Дидерихса{364} и даже написал к нему предисловие. После визита в Москву и Ленинград в сентябре 1928 года, где Робакидзе впервые встретился с Цвейгом (ранее они только переписывались{365}), в качестве благодарности за помощь он публикует в грузинском журнале «Мнатоби» («Светоч») статью «Дни Толстого»{366}, где главное внимание уделяет именно фигуре Цвейга. Вот выборочные цитаты из его статьи и путевого дневника: «Сентябрь 13. Четверг. Едем в Москву. <…> Цвейг переходит из купе в купе. В вагонах много дам из дипломатических кругов. Беседует, развлекает. В этом он неподражаем. Иногда и в наше купе заглядывает. Достает портсигар и угощает египетскими папиросами. Изредка литературная беседа. Цвейг не любит говорить о литературе, возможно, потому, что переполнен новыми впечатлениями. Однако иногда все же возвращается к этой теме. Делится своими взглядами на писателей. <…> Из современной русской литературы в первую очередь назвал “Серебряного голубя” и несколько раз повторил: “Великолепно, великолепно”. Из других современных русских авторов похвалил Фадеева и Пильняка».

По возвращении в столицу в тот же день, 13 сентября, в Большой московской гостинице ВОКС устроило для иностранцев прием, где прозвучал доклад профессора русской литературы токийского университета Сёму Нобори. Как оказалось, японский коллега прибыл в город накануне, 12 сентября, и в сопровождении полномочного представителя СССР в Японии Александра Антоновича Трояновского «только что» смог добраться до Гранд-отеля. В Москве Нобори сделал сообщение «Влияние Толстого в Японии» и передал в дар Толстовскому музею последнее японское издание «Анны Карениной», перевод которой был им сделан с советского издания.

После обеда Цвейг пошел осматривать Красную площадь, храмы, главные музеи столицы. И что же писателю запомнилось из достопримечательностей больше всего? «Слева на узкой стороне площади поднимается пестрый пятибашенный храм Василия Блаженного. Он – ценнейшая жемчужина города, и ничто не славит его больше, чем страшная легенда об Иване Грозном, который в благодарность за высокое мастерство приказал ослепить строителя, чтобы он не смог построить второй такой храм. <…> Сохранилась круглая каменная площадка, на которой рубили головы восставшим стрельцам и где лежал окровавленный труп Лжедмитрия. <…> Я, наконец, решился и молча, вместе с другими, тоже молчащими, спустился в ярко освещенную крипту. <…> Укрытый по грудь, как будто спящий, Ленин покоится на красной подушке. Руки его лежат на покрывале. Глаза закрыты, эти небольшие серые, известные всем по бесчисленным фотографиям и картинам, страстные глаза, губы некогда прекрасного оратора плотно сжаты, но и в этом сне облик таит в себе силу, она – в гранитном выпуклом лбе, в собранности и спокойствии полных энергии нерусских черт»{367}.

В тот же день вместе с Робакидзе в сопровождении директора Третьяковской галереи Алексея Викторовича Щусева Цвейг посетил выставку художников-примитивистов, где был восхищен картинами тифлисского самоучки Нико Пиросмани, и тут же прозвал художника «Великим Пиросом», воскликнув, что он обязательно станет «истинным открытием для Европы». Робакидзе вспоминал: «Одна картина художника ему очень понравилась. Я попросил в Государственном издательстве в Тбилиси, чтобы Цвейгу послали монографию о Пиросмани. Издательство отправило последний экземпляр».

Картина Пиросмани, понравившаяся Цвейгу больше других, – это знаменитая «Грузинка с бубном», также известная под названием «Грузинка в лечаки» (старинном головном уборе). Оказывается, австрийский писатель приобрел эту картину в Третьяковке и потом много лет хранил ее в доме в Зальцбурге, а затем в Лондоне. Цвейг, правда, не повезет Пиросмани в Бразилию, и после 1942 года картина перейдет во владение Фридерики, которая, в свою очередь, в 1953 году подарит ее Гарри Зону{368}, основателю Международного общества Цвейга в Вене. Спустя еще двадцать лет, в 1981 году, Зон передал картину в библиотеку университета Фредонии в Нью-Йорк, где она и находилась до тех пор, когда 27 ноября 2018 года не оказалась на лондонском аукционе Sotheby’s, где была продана за 2,84 миллиона долларов.

В тот же вечер 13 сентября у Цвейга была запланирована встреча с Горьким в его квартире на Чистопрудном бульваре. «Самым ценным, что я привез домой, была дружба с Максимом Горьким, с которым я впервые увиделся в Москве», – писал он в очерках о России. «Вы не поверите, – рассказывал мне Горький, – какие замечательные письма и сообщения встречаются в