«Конечно, зима не прошла: к сожалению, никто ничего нам не вернул. Но курьез-то в чем? В 2003-м, на Франкфуртской ярмарке, я издалека увидел странное долговязое существо, облаченное в какие-то разноцветные хламиды, напоминавшее то ли какого-то тибетского бонзу, то ли странного арлекина. Оно расхаживало по павильонам, и я в этом изможденном дервише узнал Евтушенко. И затем я его заметил в аэропорту. Сначала я задичился, но когда мы встретились у чек-пойнта, он открыл объятия, и мы обнялись. Это было странно, и произошло, видимо, непроизвольно, и с его, и с моей стороны. Когда встречаются два соотечественника за границей, они первое, что делают, — обнимаются и целуются, и только потом признают друг в друге былых врагов. Ну вот, после этих объятий мы благополучно прошли на борт самолета и оказались в разных углах, а потом он подошел и предложил сесть вместе. Мы всю дорогу сидели и пили очень вкусное вино, вспоминали прошлое. Я, конечно, как всегда помалкивал, как Белосельцев. Он читал стихи, рассказывал о своих поэтических антологиях, литературном мессианстве. Я не испытывал к нему никакой враждебности. И он спросил меня: „Но ведь ты же сжег мое чучело“. А я сказал ему: „Но ты же цел, на тебе ведь нет ни одного ожога, кроме тех, которые ты получил в борьбе с историческими процессами“. И мы согласились с тем, что мы встретились как два ветерана великой минувшей войны, как советские ветераны и ветераны вермахта. Он кем был? Конечно, вермахт. И нет ни недоумения, ни сожаления по поводу пролитой крови, потому что нет ни Третьего рейха, ни Советского Союза, ни Союза писателей, и, по существу, мы оказались обломками разгромленного корабля, испытывающими странное друг к другу влечение. Он сообщил мне, что его жена жадно читает каждый номер газеты „Завтра“, передовицы. У меня даже было желание подарить ему „Последний солдат империи“, где он фигурирует на сходке в Останкинском дворце».

Проханов относится к Евтушенко с «печальной симпатией, как немцы к Калининграду». Его имя несколько раз всплывало в наших разговорах, один раз после того, как поэт Нефедов спародировал Евтушенко в «Завтра», когда тот заявил, что в бесланских событиях виноват Сталин. «Он уже не может по-другому, он же заряжен антисталинизмом. Даже эпитафию можно сочинить. При жизни выглядел как глист, но и под камнем — сталинист».

В январе 2005 года я должен был оказаться на вручении некой литературной премии, которую среди прочих получал и Евтушенко. Проханов попросил передать ему сувенир — только не «Последнего солдата», а «Крейсерову». На сцене Евтушенко декламировал «Между городом Нет и городом Да», как Мик Джаггер, но за кулисами выглядел обрюзгшим стариком, и ничего внятного про Проханова я из него вытянуть не смог. Зато успел скопировать надпись, сделанную Прохановым на форзаце книги:

Любезный Женя,

Я помню чучела сожжение,

Но не без тени сожаления.

Теперь живу в блаженной лени я,

В надежде на загробное сближение.

В сущности, акция с сожжением чучела была чистым вызовом; вряд ли к тому времени ему по-прежнему был нужен Дом Ростовых, офис Союза писателей — все было здесь, в собственном кабинете: «всего было много, все пузырилось, сталкивалось, узнавало друг друга». Однако ж храм оставленный — все храм.

В 1992 году произошла так называемая «Битва с „Независимой газетой“», о которой Проханов до сих пор рассказывает с необычайной гордостью и воодушевлением. «Независимая газета» с Третьяковым провозгласила себя центром исканий, лидером русских интеллектуалов. А тут появились мы, и началось соперничество двух интеллектуальных центров — либерального и патриотического. Однажды две газеты пригласили на телевидение, где состоялся интеллектуальный турнир. С той стороны был сам Третьяков, с этой — ваш покорный слуга. Пархоменко там работал у них, еще Леонтьев, очень яркая плеяда. И с нашей стороны тоже были пушки тяжелого калибра — Кургинян, Шамиль Султаноа… Это была такая игра, они вопросы вбрасывали нам, мы им, по каким-то текущим темам. Одним словом, мы их разбили наголову. Кургинян своей экспрессией, своим безумным лексиконом, конечно, своим суперинтеллектуализмом их всех перемолол. И Султанов, в борьбе с кем-то, чуть ли не с Пархоменко, воскликнул: «Да, я исламский фундаменталист!». Одним словом, это была интеллектуальная победа, которой мы были страшно горды.

Помимо ритуальных акций были и те, где рисковать приходилось нешуточно. Однажды, летом 92-го, он потащил группу патриотических писателей на фронт, в Приднестровье, которое отделилось от Молдавии и фактически стало государством («мятежным анклавом») русских боевиков, изгнанных из стремительно отдаляющихся от России бывших республик СССР.

— Какой необычный жанр — коллективный выезд на фронт. Что вы там, собственно, делали?

— Поддержка. Приднестровцы просили, чтобы приехали русские писатели, поддержали сопротивление. «День» был перевалочным пунктом добровольцев, «казаков», мы поддерживали восстание. Макашов там тоже был, я все мечтал, чтоб он возглавил оборону Приднестровья, работал с ним около месяца, оборону помогал выстраивать. Вольница была казачья, гульба, молодое было государство.

На фотографии — надменный Проханов в обществе академика Шафаревича, писателя Балашова, капитана Шурыгина и десятка боевиков с автоматами позирует на фоне странного самодельного броневика — КАМАЗа, обшитого железными листами, уставленного пулеметами и разрисованного советской символикой. Оказавшись у Дубоссарской электростанции, Проханов с Шафаревичем отправляются на прогулку по дамбе через Днестр, не кланяясь пулям засевших на противоположной стороне румынских стрелков: «Я, идиот, водил его туда, под снайперов, кокнуть могли — и было бы: Проханов, убийство Шафаревича!». Еще одно фото: чудно наряженный дедушка, будто из иллюстрации к «Репке», высовывается из окопа и целится из винтовки. Это писатель Дмитрий Балашов «целился в какого-то румына на той стороне». Балашов поразил Проханова экстравагантным поведением: вечером им привезли канистры вина, они сидели за чарочкой, а он стоял — «сияющие голубые глаза, косовороточка, молча — и вдруг (быстро хлопает себя по рукам-ногам) отбил чечеточку».

С этой поездкой был связан небольшой скандал: Артем Боровик выступил по телевидению с сообщением о том, что из Приднестровья Проханов нелегально вывез наградной револьвер, и даже привел его табельный номер. «Артем, которого я когда-то снаряжал на корабль, консультировал по просьбе Генриха Боровика, бывшего тогда главным обличителем Соединенных Штатов, всегда вел репортажи из Нью-Йорка на фоне помоек, а сейчас стал прогрессистом, гуманистом, проамериканистом — по существу, доносил на меня, желая, чтобы меня арестовали. Зачем ему понадобилось совершать такой акт вероломства, печатать этот донос?!» — «Ну а пистолет-то был?» — «Если он и существовал, то сгорел во время пожара на истринской даче».

В том же духе была выдержана и поездка в Сербию; вместе с Дугиным они оказываются там как представители националистической элиты России, символически поддерживающие режим Милошевича. В 1992 году этнические чистки на территории бывшей Югославии были в самом разгаре: сербы вырезали хорватов, хорваты сербов, все это тысячами, с дикой жестокостью, «и мы крутились во всей этой каше». Из Белграда они на автобусах отправились в зону боев, в Крайну, в Боснию, где встречались с Караджичем и Младичем, выступали на митингах в войсках и стреляли по Сараеву из пушки. «Я как сейчас помню: в расселине горы, в глубине дым, закопченный туманный город Сараево с большими домами. Стоит гаубица времен Второй мировой войны, веселый сербский обслуживающий подносит артиллерийский наряд. И они позволили сделать выстрел, и наши снаряды ушли в Сараево, какое-то строение там разнесли».