Когда трудности становились непреодолимыми и неизбежными, Генри успокаивал себя плаванием. Три года плавание было для него чем-то вроде убежища, и он в нем скрывался — подобно тому, как некоторые с головой окунаются в музыку или пьянство. Уезжая на недельку к морю, он достигал той точки, где можно было решительно отбросить от себя все свои мысли, чтобы выйти из воды обновленным и полностью очистившимся. Там, далеко, за прибрежными бурунами, с приятным тюленьим равнодушием можно было часами смотреть на зелено-коричневую береговую линию Старой Виргинии. Груз неудачного брака спадал, едва лишь тело попадало в жизнерадостные волны, и он вновь оказывался в своих детских снах. Иногда ему казалось, что друзья юности плывут рядом; иногда, когда рядом с ним плыли сыновья, ему казалось, что они вместе отправляются куда-то далеко, вперед по лунной дорожке. «Американцы, — любил он говорить, — должны рождаться с плавниками»; возможно, так оно и было — ведь деньги можно считать чем-то вроде плавников… В Англии понятие «собственность» жестко привязано к месту, но американцы — неугомонные и неукорененные — нуждаются в крыльях и плавниках. Даже в американском образовании история — и вообще прошлое — стоит на самом последнем месте, и такое образование напоминает подготовку к полету, который был бы невозможен с тяжелым багажом традиций и грузом прошлого.

Эти мысли, рождавшиеся у Генри следующим вечером, в воде, заставили его вновь подумать о детях; он развернулся и медленным брассом поплыл обратно к берегу. Сильно устав, задыхаясь, он вскарабкался на плот, чтобы отдохнуть и, оглядевшись, увидел знакомые глаза. Через мгновение он разговаривал с девушкой, которую пытался спасти четыре года назад.

Он был очень рад встрече. Он даже не представлял, как живо он ее запомнил. Она была родом из Виргинии — он мог догадаться об этом и за границей: ее кажущиеся лень и беспечность скрывали учтивость и внимание, диктовавшиеся хорошим и свободным от условностей воспитанием, основанным на доброте и уважении к людям. В первый раз услышав, как ее зовут, он сразу же вспомнил это имя — предки ее были одними из первых колонистов на Восточном побережье, имя было «благородное».

Лежа на солнышке, они болтали как старые друзья — не о скачках, манерах и прочем светском вздоре, который обычно занимал Шопетт в разговорах с Генри, — а, скорее, так, будто все это было давным-давно обговорено и ко всему этому они относились абсолютно одинаково. Они болтали о том, что они любят; о том, что им нравится. Она показала ему «низкий» и «высокий» прыжки с огромной вышки — и он безуспешно попытался их повторить, и это было так смешно! Болтали о том, что им нравятся устрицы, и она рассказала, что из-за своеобразной акустики над водой, лежа на плоту можно развлекаться подслушиванием разговоров, происходящих на веранде отеля. Они попробовали и услышали, о чем говорили две дамы за чаем:

— Да, в Лидо…

— Да, в Эшбери-Парк…

— О, милочка, он царапался и царапался всю ночь; он просто царапался и царапался…

— Моя дорогая, в Довиле…

— …царапался и царапался ночь напролет!

Через некоторое время море стало того самого темно-синего цвета, который бывает лишь в четыре часа пополудни; и девушка рассказала, как в девятнадцать лет развелась с испанцем, который запирал ее в отеле, когда уходил шляться на всю ночь.

— И это было лишь одной из причин, — просто сказала она. — Но давайте поговорим о чем-нибудь более веселом… Как поживает ваша милая супруга? И мальчики? Научились плавать? Может, пообедаем сегодня вместе?

— Боюсь, что сегодня не смогу, — сказал Генри, на миг заколебавшись. Он не должен допустить ни одного — даже самого невинного — промаха, который дал бы Шопетт оружие против него; с чувством отвращения он подумал о том, что — вполне возможно! — сегодня вечером за ним будут следить. И он был рад своей осмотрительности.

Когда мальчики ушли спать, Генри и Шопетт расположились за кофе на веранде отеля.

— Объясни мне, почему я не имею права хотя бы на половину забот о своих собственных детях? — начала Шопетт. — Мне кажется, такая мстительность тебе не к лицу.

Объяснить это было трудной, практически нерешаемой, задачей. Генри еще раз повторил, что она сможет видеться с детьми, когда ей будет угодно; но что полный контроль над детьми в силу определенных — возможно, старомодных — убеждений должен иметь он, и только он. Наблюдая, как ее лицо понемногу, минута за минутой, ожесточалось, он понял, что объяснять что-либо бесполезно, и остановился. Она скорбно вздохнула.

— Я хотела дать тебе шанс объясниться перед тем, как придет Чарльз.

Генри сел на стул.

— Он что, сейчас сюда придет?

— Да. И я думаю, что твой эгоизм получит хорошую встряску, Генри! Ты будешь иметь дело не со слабой женщиной!

Когда час спустя на веранде появился Визе, Генри увидел, что губы его были белы, как мел, лоб горел румянцем, а в глазах была уверенность победителя. Визе был готов к действиям и не хотел терять ни минуты времени.

— У нас есть что сказать друг другу, сэр, и поскольку здесь недалеко стоит моя моторная лодка, я думаю, что она будет самым подходящим местом для нашей беседы.

Генри холодно кивнул в знак согласия; через пять минут все трое уже сидели в лодке, направлявшейся по широкой лунной дорожке в глубь бухты Хэмптон-Роадс. Ночь выдалась тихой, и когда лодка удалилась на полмили от берега, Визе поставил двигатель на «тихий ход». Казалось, лодка просто дрейфует — без всякой цели и направления. Тишину нарушил резкий голос Визе:

— Марстон, я хочу поговорить с вами напрямик. Я люблю Шопетт и у меня нет никаких угрызений совести. Такое случалось на Земле и раньше. Думаю, вы это понимаете. Единственная сложность — вопрос о том, кому достанутся дети Шопетт? Вы, видимо, решили постараться забрать их у матери, которая их выносила и выкормила, — Визе произносил слова, подчеркивая каждое как радиодиктор, — но вы не учли одного обстоятельства, и это обстоятельство — я, собственной персоной! Вам доводилось слышать, что я — один из самых богатых людей в Виргинии?

— Да, слышал об этом.

— Что ж, деньги — это сила, Марстон. Я повторяю, сэр: деньги — это сила!

— И об этом я тоже слышал. Это, на самом деле, уже давно не новость, Визе.

Даже под слабым светом луны Генри заметил, что лоб Визе стал почти багровым.

— Что ж, вы услышите об этом еще не раз, сэр.