− Ты… заблуждаешься.

− По-моему, мы все заблуждаемся. − Она принялась неторопливо одеваться. − Но, увы, только сбившись с дороги, понимаешь, что был на верном пути… Вы ведете нас не туда, Генри, а я поневоле тащусь вслед, вот в чем дело. Вы строите из страны чудовище. С вашей электронной слежкой, тотальной дактилоскопией, министерством внутренней безопасности…

− Ты хочешь, чтобы бандиты и террористы спокойно гуляли по нашим улицам? Ты вообще представляешь, какой разгул приобрела нелегальная иммиграция? И как ее остановить?

− Вот вы и строите четвертый рейх, − спокойно сказала она. − И я вместе с вами. Все потому, что у нас не осталось общих целей, надежд и ценностей. А на что-то ведь надо опираться. Почему бы не опереться на кардинальные меры? Не удивлюсь, если скоро нам покажется привлекательной идея создания концлагерей. Мы перекачиваем ресурсы с оккупированных территорий, а граждан стремимся с детства превращать в одномерные существа с вбитыми в голову стереотипами. Дабы они механически находили свое место в общем строю.

− Ты сравниваешь нас с нацистами?

− Вы умнее. Вы, кстати, использовали их для построения наших секретных ведомств. Отличие в одном: в рейхе был персонифицированный лидер, а наш лидер − национальный капитал. Стремящийся к умножению. А расу арийцев подменил тип патриота-американца. Главное не в стандарте кожи и разреза глаз, а в стандарте мышления. В нем перспектива и смысл. И еще: во внедрении подсознательной идеологии. Она − основа всего.

− Этому я тебя не учил…

− Ты учил меня холодному анализу. − Она, уже одетая, подошла ко мне, нежно, как ребенка поцеловала в щеку. − Закажи мне билет на вечер. Жду сообщений.

− Так все же каков из всего вывод? − подтянувшись на локте, спросил я ее удаляющуюся элегантную спину, затянутую в обливной фиолетовый шелк.

− Мы плывем по течению, − произнесла она, обернувшись и смешливо наморщив носик. − Вырвавшиеся из него тонут сразу, остальные чуть позже.

И − исчезла.

Вот во что превратилась робкая девочка из заснеженной Аляски. Что делать? − ее жизненный опыт − сплошная хина. Мое создание. Мой шедевр. Моя Галатея. Если она в итоге не уничтожит меня, будет на кого опереться.

Я люблю эту терпеливую стерву. Холодно, отстраненно, с подозрением, но люблю. А ожидание от нее ребенка радует меня. Дети от Бога. Хотя от генетической экспертизы при всем своем благородстве и доверчивости я воздерживаться не стану. И Алиса воспримет ее, не надувая губы, это не моя королева Барбара, с кем после такого предложения случился бы удар от праведного возмущения. Трудно жить между двумя полюсами, но мне удается.

Теперь одна из главных задач − убить Пратта. Подходами к ее решению кропотливо занимаются русские отчаянные наймиты и хладнокровные Тони и Кнопп. Что-нибудь, уверен, придумается.

Придумается нечто и в отношении всякого рода кризисов. Алиса рассуждает о них, опираясь на голые умозрения и интуицию, а я-то знаю, что нас ждет в скором будущем. Лопнут многие финансовые пузыри, и содрогнется весь мир. И выплывет несостоятельность нашей колониальной экономики с ее опять-таки колониальными налогами и факт перепроизводства частными лицами, ведающими федеральной системой, нашего доллара. Вот уж будет кризис, так кризис. Впрочем, управляемый нами. И цель его – скупка подешевевших производственных активов по всему миру, недвижимости, банков, списание наших долгов и – учреждение новой мировой валюты. Печатать ее будем опять-таки мы, единственно, для приличия сменим вывеску прежней типографии. Придадим ее названию этакий международно-солидарный окрас. И придумаем основополагающий лозунг: «Финансисты всех стран, объединяйтесь!». Все провалы спишутся на президента, которого сейчас предстоит выбрать в качестве будущего козла отпущения, ибо смысл его правления – перестройка старого государственного здания, а такая задача провальна по сути, ибо все сведется к латанию прорех, неудержимо расползающихся. А чтобы снести старое под фундамент, надо отчетливо представлять новое. Но ничего и сносить не надо. Надо попросту упразднить сегодняшнюю финансовую виртуальность. Содрать красочные рекламы, обнажив суть скрывающихся за ними серых, заплесневевших стен. Мир должен придти к зачинанию новой экономики, и ничего с этим не поделаешь. Другое дело – кто и с какими активами войдет в ее строительство? Хотя что за вопрос – «кто?»

Трезвонит телефон. Это − изменник Ричард. Покуда благоденствующий. Голос его отдает неслыханной и настораживающей теплотой.

− Звоню из вашего дома, − говорит он. − У нас большая проблема…

Я привычно цепенею в ожидании неприятностей. Он мнется. Затем с неохотой продолжает:

− Патрик пошел погулять в сад…

− Ну?!. − требовательно восклицаю я.

− Он еще слаб после болезни… А тут собака вашего соседа…

− И что? − произношу я зловеще.

− В общем, Патрика больше нет… − с преувеличенным сочувствием заявляет он.

На голову мне словно падает огромная стальная плита. Я раздавлен. Я наполнен невыносимым страданием, куда худшим, нежели то, что я испытал недавно в калифорнийском госпитале. Выставившим мне, кстати, счет на семьдесят две тысячи долларов. Включая шестьсот сорок за вызов пожарной машины на место происшествия. Машину я не вызывал. Расходы оплатит страховая компания, но все равно − сволочи!

− Сволочи! − говорю я. − Не могли уследить за моим парнем. Где Барбара?

− Она не в состоянии говорить, сэр…

− Пристрели собаку, − говорю я. − Я не знаю, как ты это сделаешь, но это приказ.

− Мы уже это сделали, сэр, − смиренно отвечает он. − Один человек из охраны… Он сразу все понял. Собака напала на него, если дело дойдет до суда.

− Я скоро буду, − откликаюсь я, едва сдерживая рыдания.

Мой милый Патрик, частица души моей! Сейчас она словно вырвана из меня злобной, когтистой лапой. И боль от такой раны нестерпима. Я плачу. Я не могу остановить слезы от этой боли, утраты и горчайшей обиды на бессердечие судьбы.

Когда-то нам навязали котенка. Я не хотел его брать, настояла Барбара. Я наугад выбрал его из корзины, брезгливо держа под мышки двумя пальцами, отнес в машину. А после, когда ехал домой, занятый важным разговором по телефону, отбросил в раздражении на сиденье пищащий, искательно тыкавшийся в меня пушистый комочек, и он, неловко упав, подвернул лапку. Боже, как он закричал от боли и несправедливости! Мое сердце оборвалось. Я прижал его к себе, изнывая от вины и стыда, и баюкал как ребенка, и душа моя наполнялась любовью и состраданием к этому существу, впоследствии ставшему моим лучшим другом, понимавшему меня с полувзгляда, и даже подмигивающему порой утешительно, когда случались неприятности, и я был не в духе. Он действительно будто пророс в меня, он старел вместе со мной, и последние годы я беспокоился о нем постоянно, как о самом родном существе. Меня просто преследовали эти страхи. И теперь они воплотились в свершенный ужас, смявший мою душу.