Я снова начал читать. Как и в большинстве тюрем, в библиотеке РККС была только всякая ерунда. Даже романы были напичканы революционным пафосом. Я сказал, что изучаю английский язык, и попросил добыть мне какую-нибудь книжку на английском. Это привело библиотекаря в ужас, и он доложил о моей просьбе тюремному начальству. Меня вызвали для объяснений. «Чтобы понять нашего врага, надо изучить его до конца, — высокопарно провозгласил я, — то есть мы должны знать его язык». Они сдались. Мне присылали книги из Гаваны. В первой посылке я получил биографию Хосе Марти, написанную Ричардом Греем Батлером, и, как это ни смешно, тонкую брошюрку под названием «History Will Absolve Me[78]».

Когда я почувствовал себя готовым и достаточно сильным, я попросил своего офицера-перевоспитателя связаться с подполковником Кармен Кантильо из Управления государственной безопасности на Вилла-Мариста в Гаване. Я был готов.

Кармен Кантильо сдержала свое слово.

Из Артемисы идет поезд на Центральный вокзал, расположенный в старой части района Гавана-Вьеха. Путь занимает два с половиной часа. Я часто ездил на поезде в кандалах и наручниках. Во время первой поездки на поезде в статусе свободного человека я курил и смотрел в окно. У меня была новая одежда, вернее, новая для меня, потому что та одежда, в которой меня арестовали, куда-то исчезла. В кармане у меня лежало больше ста песо, честно заработанных на ананасовой плантации. Мне было тридцать пять лет. Все могло бы быть хуже, намного хуже.

Кто-то сообщил о времени моего приезда, потому что на перроне в Гаване меня ждали Хуана и Ирис. Ирис была в красной школьной форме, она выросла на целую голову с тех пор, как я видел ее в последний раз. Хуана была в платье, а в волосы воткнула цветок. Как приятно. Заметив меня, она сразу приветственно замахала руками.

Апрель 1987 года: одно представление. Первое, самое большое и последнее. Вечер в театре лжи.

Театр Карла Маркса оказался слишком велик. Поэтому мое унижение должно было состояться в маленьком и уютном кафе-театре имени Брехта на 13-й улице в Ведадо. Конечно, можно поспорить с тем, уютно ли там будет, учитывая, что мое выступление станут передавать по радио и телевидению.

Я видел шоу на американском телевидении, где ревнивый или обманутый муж ругает или даже лупит свою жену (или наоборот). Следуя удивительным нормам морали, слова, которые они бросают в лицо друг другу, заменяют бесконечными электронными «бииип!», а побои демонстрируются во всей красе. Когда я впервые узнал, что бывают такие телевизионные программы, жестокость и унижение, наполняющие их, ошеломили меня. Еще больше удивляло время выхода таких передач — их показывают днем, когда у экранов собираются домохозяйки, школьники или безработные.

Не лучше дело обстояло с развлекательными передачами и на кубинском телевидении. На Кубе существовало два телевизионных канала, вещавших с раннего утра. Когда выступал Фидель, его речи транслировали по обоим каналам. В остальном между ними существовало что-то вроде конкуренции — один канал специализировался на педагогических и научно-популярных передачах, а второй передавал мультфильмы, мексиканские telenovelas[79](кубинские тоже существовали, но они были хуже) и на удивление много американских кинофильмов, как правило, старые ленты морализаторского содержания. Кубинское телевидение, кроме того, регулярно показывает кулинарные шоу — злобное оскорбление телезрителей.

По развлекательному каналу транслировали также признания, этакий кубинский вклад в международную индустрию развлечений, носящий специфический социалистический характер. Корнями это явление уходит в дотелевизионную эпоху, к пресловутым Московским процессам. Это понятие включает в себя все унизительное и бесчеловечное, существовавшее в сталинском советском государстве, или все, чему кубинский социализм решил противостоять. Целью Московских процессов было придать законное обоснование сталинским чисткам. Поэтому на обвиняемых оказывалось давление — может быть, их даже пытали, — чтобы получить совершенно абсурдные признания, на основании которых их приговаривали к смерти. Большинство — за соучастие в убийстве Сергея Кирова, ленинградского партийного секретаря, совершить которое, по мнению некоторых историков, дал приказ сам Сталин.

Но у этих процессов была и другая цель, а именно запугать население. У революции так много врагов, они такие злобные, такие хитрые, такие коварные… разве странно, что нам пришлось немного ограничить свободу, что обыватель должен принести небольшие жертвы, когда нам предстоит борьба с подобным явлением? И хотя в 1987 году у Фиделя Кастро не осталось на Кубе настоящих врагов, личные жертвы и ограничения свободы никуда не делись. Поэтому режиму требовались очистительные ритуалы. Домохозяйки ненавидели грязь, карточную систему, энтропию, и этой ненависти был нужен выход.

Ритуал, в котором я согласился участвовать, должен был закончиться не смертельным приговором и не драконовским тюремным сроком: я уже его отбыл. Нет, цель была совершенно противоположной. Исцеление молитвой. Ты, человек, ослепленный пропагандой ненависти и ложью, совершивший подлые преступления (добавьте столько деталей, чтобы сидящий на диване содрогнулся), — брось костыли и иди! Даже для такого человека есть надежда. Перевоспитание эффективно на все сто процентов. Мудрость революции, ее терпение и всепрощение не знают границ.

Я запретил Хуане показывать эту передачу Ирис, и еще я попросил постараться, чтобы отец тоже не видел ее. Последнее было не так просто, потому что после того, как Висенте заболел, большую часть времени он проводил перед телевизором.

Подполковник Кармен Кантильо была одета в штатское, она принарядилась и приехала за мной на «Ладе». У нее сегодня был праздник. В ушах — золотые серьги, на лице — чуть больше косметики, чем обычно. Она была в белой блузке с рюшами и белых туфлях. Я тоже приоделся, одолжив один из поношенных, но когда-то очень элегантных светлых костюмов Висенте. На моем худом теле этот костюм болтался, как на героях телесериала «Полиция Майами: отдел нравов». Я оделся так по совету Кармен. Все-таки ты будешь выступать по телевидению, сказала она.

Подполковник разрумянилась, а я, скорее всего, был бледен, как свежепобеленный забор. Я впервые осознал, что на этих щеках горел истинный огонь революции. Кармен верила в нее. Жалкий контрреволюционный поэт возродится и станет hombre nuevo, о котором мечтал Че Гевара, а ей предстояло принять роды. Исцеление молитвой возможно — сила, исходящая от Фиделя, способна на все. Брось костыли и иди! Наконец я увидел ее в истинном свете: белая женщина из низших слоев среднего класса (понятие, утратившее свой смысл, но тем не менее). Ни для одной другой социальной группы революция не сделала так много. И она благодарила — не слепой лояльностью, как я подумал вначале, а слепой верой.

Стул и небольшой стол на сцене освещались одиноким прожектором. Он создавал строго очерченный круг света, в луче его витали клубы сигаретного дыма. Казалось, это холодный луч прожектора со сторожевой вышки ищет сбежавшего заключенного, который пытается ночью скрыться в джунглях. Я уселся перед небольшим лесом микрофонов. В зале было довольно много народу: журналисты, фотографы, коллеги и чиновники из СПДИК. Даже иностранцы. Одна телевизионная камера. Я пытался разглядеть в темноте знакомые лица. Вот сидит Луис Риберо… Разумно, Луис! Как ты собираешься снова взобраться на вершину? И Хуана пришла — это я знал заранее. Рядом с ней сидел Пабло. Они перешептывались. Кто сбрил тебе вторую половину усов, Пабло? На Пабло моей ненависти не хватало. Но что бы сказала Хуана, если бы узнала, что единственное, о чем я думал, — я ни в коем случае не должен облевать белые туфли Кармен Кантильо?