Местами берега оврага украшены тополевыми рощами; но в общем Гумбум беден деревьями, старых совсем нет, вероятно, потому, что они были вырублены дунганами. Эта набережная, прихотливо извивающаяся по извилинам оврага с перекинутыми изредка мостиками и площадками перед храмами, вероятно, самая красивая часть Гумбума.

Проехав почти весь монастырь, мы свернули в узкий переулок и должны были здесь спешиться, так как дом, на который нам указали, как на наше будущее жилище, стоял на полугоре, и к нему вела небольшая лестница из булыжника. Тут же стали снимать вьюки с наших мулов и на руках вносить их в калитку. Некоторая пустынность, отдаленность от монастырского центра, чисто выбеленные стены и новая калитка – уже теперь же расположили меня в пользу нашего будущего жилья, а когда я вошла в калитку и увидела чистый двор, кругом обнесенный постройками, окна с изящными решетками, красивую резьбу над галереей, окружающей с трех сторон двор, я исполнилась глубокой благодарностью к монастырскому начальству, давшему нам такое помещение. На дворе в это время толпились ламы, вынося из комнат разный домашний скарб. Жаль было выживать жильцов из насиженного гнезда, но в то же время я радовалась, что дом этот будет принадлежать нам одним. Мы заняли главные комнаты, прямо против ворот; в них с галереи вели ярко окрашенные двери, парадная также вся покрыта краской и картинами, направо от нее полупрозрачной резной решеткой отделяется небольшая гостиная, налево глухой перегородкой в виде ширм – спальная.

Стены комнат были белые, но фантазия художника, кроме ярких карнизов вверху и внизу, придумала еще нарисовать вверху как бы часть приподнятого занавеса, драпирующегося складками; потолки тоже были украшены рисунками цветов и арабесок и посредине каждой комнаты медальоном из бытовых сцен; каждое полотнище ширм, отделяющих спальную, тоже имело китайскую картину, больше, впрочем, похожую на карикатуру, как по замыслу, так и по исполнению; всего оригинальнее было верхнее отделение комнаты; выше ширм под потолком лежат одно на другом два круглых бревна, – художник превратил их в огромные свитки дорогих материй, затканных цветами. Двери и ставни в комнате также покрыты рисунками. Как видите, в общем у нас очень недурная и, главное, очень оригинальная квартира.

Г. Скасси, наш спутник, занял три комнаты в левом боковом флигеле дома. Направо были нежилые постройки, а в доме, который прямо против наших комнат выходит на улицу, остались жить ламы; в левом углу между нашими комнатами и комнатами г. Скасси помещаются кухня и комната для прислуги. Я забыла упомянуть о размерах помещений; каждая сторона дома занимает в длину не более 4-х сажен и столько же аршин в ширину. Главный недостаток дома, на наш русский взгляд, – это неимение печей; отапливаются комнаты снизу, со двора, и это очень мало нагревает их. Сзади дома есть небольшой двор, также прикрытый галереей; с него едва можно видеть узкую полосу неба, – так круто возвышается глиняный обрыв над домом. С переднего двора тоже видно немного, спереди над плоскими кровлями видны вершины двух холмов, с часовенкой на одном из них, назад, над обрывом, видна часть стены и ворот чьей-то кельи. Чтобы видеть больше, надо войти на кровлю; отсюда открывается вид на дворы домов наших соседей-лам. Везде такое же устройство, как у нас, т. е. квадратный двор, с трех сторон его – кельи, с четвертой – амбар и кругом всего двора – галерея.

Небольшая толпа мальчиков-лам и стариков сопровождала нас и вошла с нами на двор. Кругом слышался монгольский говор; на лицах виднелось любопытство, но не было заметно ни недоброжелательства, ни презрительной насмешки, так неприятно действующей на вас среди китайской толпы. Скоро явились какие-то ламы, изгнавшие толпу с нашего двора; они объявили, что пересланы от монастырского начальства, чтобы поселить нас здесь, и что мы можем обращаться к ним, как бы к смотрителям нашего дома. Сейчас же они назначили нам одного молодого послушника в водоносы, другого поселили в привратников, и мы сделались гражданами монастырской общины.

В день нашего приезда в Гумбум был праздник, – праздновался седьмой день кончины Цзонкавы; вечером монахи зажгли иллюминацию. Я вошла на кровлю, чтобы полюбоваться огнями. Вид был очень красив; на темном фоне холмов и ночного неба со всех сторон рисовались огненные строчки. Каждый владелец кельи выставляет у себя на кровле ряд масляных лампочек; богатые выставляли длинный ряд во всю стену, бедные – с десяток. На кровлях виднелись группы монахов в их красных драпировках; поставивши лампы, монахи набожно творили земные поклоны, обращаясь в сторону храма, откуда в это время доносились слабые звуки труб и бубна.

Живя в монастыре, мы, однако, мало видим лам – у нас бывают только двое приставленных к нам от начальства, один из них сделался большим нашим приятелем, он всегда желанный гость. Это – тангут по происхождению, родина его недалеко от Гумбума, человек лет 40, с большим тактом. Он бывал в России, ездил к бурятам торговать ламскими товарами, знает русские порядки и, кажется, находит их недурными, любит щегольнуть знанием нескольких русских слов и, приходя к нам, всегда здоровается по-русски. Он никогда не отказывается дать какое-нибудь нужное нам разъяснение, достать нужную книгу или найти знающего человека для каких-нибудь расспросов. Какие его обязанности в монастыре, – нам неизвестно; но он принадлежит к общине монахов, «изучающих писание». Ближе видим мы жизнь лам, поселившихся на нашем дворе. Это, большею частью, молодые еще люди и бедняки. Самый старший из них, с лицом желтым, как дубленая кожа, и хриплым голосом, мало разговаривает, он вечно занят чтением молитв и, по правде сказать, иногда нагоняет порядочную тоску, читая их нараспев своим гробовым голосом, по целым часам не переставая; остальное время он занят перепиской священных тибетских книг.

Другой жилец, тоже почти невидимый нами, молодой художник; он встает на рассвете и уходит в мастерскую живописи и лепных работ, а возвращается, когда уже стемнеет. Родом он из Восточной Монголии, пришел сюда почти ребенком. Большие серые глаза, пухлые губы и более светлый цвет лица выделяют его среди здешних сухих и смуглых тангутских лам. На галерее нашего двора постоянно можно видеть двух лам: одного – монгола родом из-под Долон-нора, из Восточной Монголии, человека лет 25, высокого, с тонкими чертами лица, несколько прихрамывающего; другого – молодого ордосца, почти мальчика. Первый, по имени Лобсын, с утра до ночи занят шитьем заказного платья, это его средство к жизни; в хурал к богослужению он не ходит; варить пищу для своих сотоварищей и топить кельи чаше всего выпадает на его долю, так как он – большой хозяин-хлопотун. Иногда мне случалось видеть, как этот труженик, приковыляв на галерею (шить в комнате темно и, главное, холодно), лишь только успевал разложиться со своими лоскутками, нитками и иголками, как во двор являлся нищий и, протягивая чашку, затягивал свою назойливую песню.