Я вдруг вспомнил вычитанные где-то слова: «Чудеса существуют все время. Но только для того, кто готов их принять».

Старинные псалмы Петтера Дасса. Моцарт. Рождественские гимны. Веселые танцевальные мелодии. Один раз Дина прервала игру и негромко чертыхнулась по-немецки.

— Бах! — объявила она потом, как будто что-то объясняла.

Мелодия звучала неровно, словно спотыкалась. Но Дина начинала снова и снова. Всхлипывая, точно запертое в клетку животное.

Я искупался в соленой воде и оделся за стеной нашего домика. И все время слышал голос виолончели. Успокоившись и согревшись, я вернулся в дом и начал жарить свинину. Нарезал ее тонкими ломтиками и уложил на сковородке. Чад вытягивало в открытую дверь.

Дина играла, следя за мной глазами. Она была босая, в одной сорочке.

Потом мы молча поели, и она снова стала играть. По-прежнему не одеваясь.

После полудня мне пришлось перевязать ей тряпкой пальцы на левой руке. Кожи на них практически не осталось.

— Мне следовало захватить с собой мой чемоданчик. Мазь…

Она улыбнулась:

— И так зарастет!

Словно это был пароль. А может, испугавшись, что Дина снова предпочтет мне виолончель, я сказал без всякого вступления:

— Есть другая женщина.

— Другая?

— Да. Ее зовут Анна.

— Вот как? — Дина посмотрела на свою повязку.

Конечно, я поступил глупо. Но ничего не поделаешь. Рано или поздно это все равно всплыло бы наружу.

— Понимаешь… Понимаешь… Черт, это все так запутано!

Я попытался засмеяться. Сейчас смех не повредил бы.

— И теперь эта Анна не желает тебя знать, потому что ты стал отцом? — мягко спросила Дина, словно разговаривала с ребенком, стащившим кусочек сахара.

— Анна обручена с Акселем!

— Кто этот Аксель?

— Мой единственный друг. Тот, который ест сырые яйца… Я говорил тебе про него…

Я ждал, что она засмеется. Это было бы уместно. Но Дина не засмеялась. Она сказала:

— Я вижу, ты не терял времени даром!

Мне хотелось провалиться сквозь землю, скрыться где-нибудь в темноте.

— Анна? И что же она собой представляет?

Я попался на крючок и подробно рассказал об обеде у профессора и о том, что Анна ездила в Лондон. Дина кивнула и тут же поставила мне второй мат:

— Выходит, это прекрасная партия! Я сам был виноват.

— Не в этом дело! — воскликнул я. — Господи, Дина…

— Легко любить того, кому много дано. Это я понимаю, — сухо сказала она.

— Дина!

— А что на это скажет Аксель?

— Нетрудно себе представить. Скорей всего он…

Я был не в силах вдаваться в подробности. Да они Дину и не интересовали. Мне не следовало ничего говорить ей. Не следовало впадать в сентиментальность только по той причине, что моя мать вернулась ко мне. Я умолчал о том, что произошло в комнате Акселя. И о том, что Аксель раздобыл денег, чтобы помочь мне поехать в Берлин.

Но вскоре я не выдержал охватившего меня одиночества и прямо спросил:

— Что ты об этом думаешь?

Дина поправила повязки на пальцах. Одну за другой. Сплела пальцы, словно речь шла о жизни и смерти.

— Это как раз то, что не украшает ни одного мужчину, — честно сказала она.

Во всяком случае, это был открытый ход.

— А что говорит Анна? — спросила она немного погодя.

— Не знаю.

— Поинтересуйся. Не исключено, что из вас двоих она хочет получить именно тебя.

— Но что мне делать? Не могу же я застрелить Акселя!

Только встретившись с ней глазами, я понял смысл своих слов.

— Конечно. Но Анна может застрелить Акселя ради тебя, — сказала она.

— Или меня…

— Или тебя, — согласилась Дина.

Она пошевелилась, и ее колени коснулись моих. Я выпрямился, чтобы избежать этого прикосновения.

— Анна так важна для тебя?

— Иногда мне так кажется… Но и Аксель тоже… Дина кивнула:

— Самое плохое в этой истории то, что ты сам не знаешь, чего хочешь. А Карна… Ее ты будешь нести в себе всю жизнь.

Еще один мат. Но никакого совета она мне так и не дала.

Дни и ночи переплелись друг с другом. Потом я вспоминал уже только обрывки разговоров, образы, звуки. Все переплелось, перемешалось, наложилось друг на друга и показывало друг друга с новой стороны.

Во время прогулок по берегу Дина принюхивалась и вздыхала. Иногда она наклонялась и что-нибудь поднимала с земли. Ракушку, щепку, сухой стебелек. Осколок бутылки. Мы почти не говорили. Я думал о Карне.

Когда нам хотелось есть, мы шли к хозяину в его трактир и ели там, беседуя о том, что нас окружало. Однажды я спросил:

— На что ты жила?

Дина продолжала есть. Когда она заговорила, казалось, она обращается к самой себе:

— Все устроилось как-то само собой. Я ведь хорошо считаю. Это меня спасло. Многим нужны люди, которые умеют наводить порядок в цифрах. С такими людьми они чувствуют себя в безопасности.

Она рассказала кое-что о своей жизни. О доме, в котором жила. Об окнах со свинцовыми переплетами в рамах и цветными стеклами, которые сделала у себя в эркере. Такие же, как на веранде в бывшем Доме Дины в Рейнснесе, где потом жили Фома и Стине, подумал я.

О человеке, которому принадлежал этот дом. Они иногда встречались. Он покупал земельные участки, проектировал дома, делал расчеты. Строил. Не только в Германии. Это был очень деловой человек. У него были заказы и во Франции. Она много лет вела его бухгалтерию, часть жалованья она получала в акциях. Они понимали друг друга. Знали, что их не ждут никакие неожиданности. Вместе путешествовали.

— Это с ним ты была в Париже? — спросил я. Она улыбнулась:

— Да. Значит, ты все-таки веришь, что я была в Париже?

— Конечно!

— Вот и хорошо! Мы на верном пути. Некоторое время мы ели молча. Потом я спросил:

— Тебе хорошо живется?

— Что ты имеешь в виду?

— Ты не нуждаешься?

— Нет, я не нуждаюсь!

Когда мы вернулись в свой лодочный сарай, я задал ей новый вопрос:

— А если бы не было Андерса, ты вышла бы замуж за того человека, который строит дома?

— Нет! — решительно ответила Дина. — Мне хватает берлинской толпы. Там можно не думать, одобряют ли тебя пробст и Господь Бог. Там ты с Богом один на один.