все вышло. Стало быть, папаша мой так называемый, он тогда, год с лишком назад, нагрел меня на полсотни марок, да еще и отлупил. Ну, я и собрал пару дружков, то есть не дружков, конечно, а так, знакомых пацанов, понимаешь, и мы скопом навалились на папашу и крепко ему накостыляли. Поучили как следует, небось усвоил: нечего взрослым лбам маленьких обижать, можно и огрести! Вдобавок мы деньжата стырили у него из кармана. Не знаю, сколько там было, старшие пацаны сами делили. Мне достался всего-то двадцатник, а после они мне сказали: сматывай удочки, твой старикан тебя укокошит или в приют засунет. Вали в деревню, к крестьянам. Ну я и двинул в деревню. И с тех пор житуха у меня была что надо, правда-правда!

Он замолчал, опять посмотрел на Эву.

Она тоже молча смотрела на него и думала о Карлемане. Этот, поди, годика через три тоже станет этаким Карлеманом, без любви, без веры, без устремлений, будет думать лишь о себе.

— Как по-твоему, что из тебя получится, Куно? — спросила она. И добавила: — Ты ведь небось думаешь потом пойти в СА или в СС?

— К энтим? — протянул он. — Что я, дурак, что ли? Они ж еще хуже папаши! Только орут да командуют! Не-е, спасибочки, не для меня!

— А вдруг бы тебе понравилось командовать другими, а?

— С какого перепугу? Не-е, я для такого не гожусь. Знаешь… кстати, звать-то тебя как?

— Эва… Эва Клуге.

— Знаешь, Эва, что бы мне вправду понравилось, так это автомобили. Я бы хотел знать про них все-все, как мотор работает, как действует карбюратор и зажигание… Ну, как оно работает, я боль-мень знаю, а вот почему… Охота мне просечь, только вот мозги слабоваты. Слишком много по башке били, потому и слабоваты. Я даже писать толком не умею!

— Ну, на дурака ты не больно похож! Наверняка научишься — и писать, и в моторах разбираться.

— Научусь? Опять школярить? Фигушки, не прокатит, поздняк, перерос я это дело. Уже двух девок имел.

На секунду она испугалась. Но затем храбро сказала:

— Думаешь, инженер какой или техник сразу родился готовенький? Им надо постоянно учиться, в институтах или на вечерних курсах.

— Да знаю я! Все знаю! На афишных тумбах все пропечатано! Вечерние курсы для подготовленных электротехников. — Он вдруг заговорил правильно. — Основы электротехники.

— А я про что толкую! — воскликнула фрау Эва. — Думаешь, для тебя уже поздно! Не желаешь учиться? Хочешь на всю жизнь остаться бродягой, который зимой моет кружки да колет дрова? Ничего себе жизнь, много от нее радости!

Он широко открыл глаза и испытующе, хоть и с недоверием воззрился на нее:

— По-твоему, мне надо обратно в Берлин, к предкам, и по новой в школу? Или хочешь сдать меня в приют?

— Ни то ни другое. Оставайся-ка у меня. Я сама и мой друг будем тебя учить.

Он по-прежнему смотрел с недоверием.

— А какая тебе выгода? На меня ж прорва деньжищ уйдет — кормежка-одежка, учебники и все такое.

— Не знаю, поймешь ли ты, Куно. Когда-то у меня был муж и двое сыновей, я их потеряла. Совсем одна теперь, только друг и остался!

— Так завела бы ребенка!

Она покраснела, она, немолодая женщина, покраснела под взглядом четырнадцатилетнего парнишки.

— Нет, детей у меня больше не будет. — Она решительно посмотрела на него. — Но я буду рада, если из тебя что-нибудь получится, инженер по автомобилям или авиаконструктор. Буду рада, что смогла что-то сделать из такого мальчишки, как ты.

— Думаешь, я полное дерьмо?

— Сам знаешь, сейчас тебе похвастаться нечем, Куно!

— Это точно!

— И тебе не хочется стать другим?

— Хочется, только…

— Что «только»? Не хочешь идти ко мне?

— Хочу, но…

— Опять «но»?

— Мне кажется, тебе быстро надоест, а мне неохота, чтоб меня отсылали, лучше я сам уйду.

— Уйти от меня ты сможешь в любое время, я не стану тебя держать.

— Честное слово?

— Честное слово, Куно, обещаю. У меня ты будешь совершенно свободен.

— Но, если я останусь, придется чин чинарем регистрироваться, а тогда предки узнают, где я. И ни дня не дадут мне у тебя задержаться.

— Если дома у вас все так, как ты рассказал, никто не заставит тебя вернуться. Возможно, мне тогда передадут права на опеку, и ты будешь мне совсем как сын…

Секунду они смотрели друг на друга. В глубине равнодушных голубых глаз словно бы блеснул огонек. Потом он снова положил голову на локоть, закрыл глаза:

— Тогда ладно. Я тут вздремну маленько. А ты жми к своей картошке!

— Куно! Ты должен хотя бы ответить на мой вопрос!

— А надо? — сонным голосом спросил он. — Никто ничего не должен.

Секунду-другую она с сомнением смотрела на него. Потом улыбнулась и взялась за работу.

Она махала тяпкой, но о прополке уже не думала. Дважды поймала себя на том, что срезала картофельную ботву, и сердито одернула себя: осторожней, Эва!

Но осторожности не прибавилось. Она размышляла о том, что, может, и лучше, если у нее ничего не выйдет с этим оборванным парнишкой. Сколько любви и труда она вложила в Карлемана, который не был испорченным ребенком, и что из этой любви и труда получилось? А ей вздумалось в корне переделать четырнадцатилетнего мальчишку, презирающего и жизнь, и всех людей? Что она о себе возомнила? К тому же Киншепер никогда не согласится…

Она оглянулась на спящего. Но его на месте уже не было, в тени на опушке лежали только ее вещи.

Ладно! — подумала она. Вот мне и не надо ничего решать, он сам решил. Смылся! Тем лучше!

И она сердито заработала тяпкой.

Но минутой позже заметила Куно-Дитера на другом конце картофельного участка, где он прилежно выдирал сорняки, складывая их на меже. Прямо по бороздам она прошла к нему.

— Уже выспался?

— Не могу спать, — отозвался он. — Ты мне вконец голову задурила. Подумать надо.

— Так и думай! Только не воображай, что из-за меня тебе надо работать.

— Из-за тебя! — Представить себе невозможно, сколько презрения он вложил в эти слова. — Я рву сорняки, потому как при этом лучше думается и потому как мне это нравится. Тоже мне! Из-за тебя! То есть за твои грошовые бутерброды, да?

Ни слова не говоря, Эва Клуге с улыбкой опять