Бросившись опять в комнату, отец Александр застыл на пороге. После недолгого оцепенения он усмотрел отца Иеремию и медленно двинулся к нему:

– Ты не просто предатель. Ты двойной предатель.

– Никифор обещал за этого «синего дьявола» многое доброе для земного удела Богородицы, – прячась за спины святых отцов, выкрикнул маленький предатель-священник.

– Вот она – истинная хитроумная ловушка Никифора, о которой я даже и не догадывался, – вздохнул бывший прот земли афонской.

– Смирись, отец Александр! – строго велел владыка Каллист.

После его слов в боковую дверь стали входить рослые монахи, при виде которых отец Александр обреченно бросил на пол свою палицу.

– Прости, Гудо. Все окончено. Все.

– Но не для меня! – громко воскликнул Гудо.

Символ мусульманской веры – «шахада»[241].

Его первое и важнейшее положение выражается словами: «Ла илаха илла Ллаху ва Мухаммадун расул Ллахи»[242].

«Шахада» многократно повторяется во время молитвы, входит в призыв «азан», пять раз в день собирающий мусульман на молитву. Ее словами сопровождаются все ритуалы Ислама. Истинно верующие произносят их во многих случаях жизни. Троекратное произнесение «шахада» в присутствии духовного лица составляет ритуал обращения в Ислам. Во время сражения «шахада» служит боевым кличем. Именно поэтому павших на поле боя называют «шахидами» – мучениками за веру, погибшими со словами «свидетельства» на устах.

Все это прекрасно известно Дауту и принято его сердцем, умом и душой. Отчего же сейчас его слух режут эти прекрасные и самые святые слова? Он присутствовал на множестве таких печальных служб, когда придавались земле те из раненых воинов, что были доставлены кораблями после морского боя и умерли спустя несколько дней. Почетная смерть, почетные проводы… Склоненные знамена, бунчуки… Слова молитв, слова воинских пашей, слова братьев по вере и по оружию… А самое главное – присутствие великого и непобедимого Орхан-бея.

Ему не нужно ничего говорить. Достаточно того, что его рука лежит на рукояти сабли, на голове особо уложенный тюрбан, а лицо преисполнено строгости и в то же время одухотворенности. Человек-скала, твердый, незыблемый среди океана человеческих неспокойных волн.

Как любил и преклонялся перед своим повелителем Даут именно в такие мгновения! Как замирала его душа, а рука сама по себе тянулась к оружию!

Но сегодня… Что-то не так, что-то не то… И слух режет слишком пронзительный голос имама[243], произносящего «шахаду». А еще не понравилось то, что этот высокий худощавый молодой знаток Корана вот так просто подошел к самому властелину осман и стал по его левую руку, как на свое обычное место. И уж совсем не понравилось то, что Орхан-бей благосклонно посмотрел на молодого имама сегодняшней печальной молитвы и одобряюще кивнул ему головой.

– Мой повелитель! – наконец осмелился Даут и вытиснулся из рядов собравшихся правоверных.

Орхан-бей затряс головой, как будто пробуждаясь, но, так и не сосредоточившись, повернулся правым плечом к своему бывшему начальнику тайной службы.

– Я выполнил ваше повеление. Я привел его. Я привел Шайтан-бея! – в отчаянии воскликнул Даут.

Но его слова не возымели действия. Орхан-бей повернулся к нему спиной и скрылся в своем знаменитом черном шатре. В том самом знаменитом черном шатре, что заменял ему столицу его постоянно расширяющегося государства. В том самом шатре-дворце, который любое место, даже пустыню, превращал в оазис жизни из тысяч людей, десятков тысяч животных, в праздник многоголосия, в цветной ковер из одежд, ковров и знамен.

Вот только единственно Дауту не было место на этом празднике. Владыка повернулся к нему спиной, и погасло солнце, и наступила тьма. О, сколько усилий, страданий, ума и ловкости пришлось приложить! И что в итоге? Меркнет солнце, теряются краски, исчезают чувства и млеет мозг.

А ведь в каком прекрасном настроении приближался бывший начальник тайной службы к ставшему занозой в теле Византии городу Галлиполю. Порадовался тому, что в столь короткий срок мастера Востока восстановили его стены и многие из домов, рухнувшие во время мартовского землетрясения. Даже мечеть успели соорудить. И пусть без излишеств и прикрас, но просторную и с высоким минаретом. А сколько знакомых лиц, несколько удивленных появлению Даута, но при этом радостных тому, что еще один брат по вере присоединился к тому могучему войску, что уже несколько дней накапливается на земле Европы, на самом носу Калиполльского полуострова. Тело было невесомым, а мозг вообще, кажется, отделился от него. Еще бы! Вот он предстанет перед своим властелином, поклонится и скажет…

И он сказал то, что должно было порадовать бея осман и многочисленных гази[244], прибывшие со всех уголков мусульманского мира. Вот только Орхан-бей не услышал его. Именно так – не услышал и не узнал своего верного тайного пса. И тело со стоном грохнулось на камни Каллиполя. Еще больнее вернулся мозг и вместе с ним способность видеть происходящее. И тут же мозг воскликнул: «Что здесь происходит?! Почему все это?! Это должно быть не так! Нужно пасть к ногам Орхан-бея и все ему подробно доложить. Так, как это было еще совсем недавно, до того самого дня, когда повелитель ледяным голосом сказал: «Значит ты не смог… Ты не выполнил мою особую просьбу… Ступай от меня!..».

Еще долгое время бродил Даут по улицам Галлиполя, одинокий и приглушенный, собирающийся с мыслями и набирающийся отваги. И когда уже солнце стало садиться на зубчатые стены города, Даут вышел из ворот и направился к кромке воды, возле которой на небольшой возвышенности стоял скромный черный шатер в полукруге разноцветных и дорогих временных жилищ его ближайшего окружения.

Но подойти к шатрам было уже невозможно. Что-то случилось. Что-то произошло такое, что больно резануло по душе бывшего начальника тайной службы османов. Рослые воины в дорогих одеждах и в крепкой броне не пустили его и к ближайшему шатру. Еще совсем недавно каждый правоверный в независимости от того воин ты, или пастух мог свободно подойти даже к черному шатру бея и испросить у него разрешения войти внутрь. И Орхан-бей часто принимал в своем жилище-столице множество братьев по вере, угощая их кислым лошадиным молоком и сладкими лепешками на меду. Теперь же брата по вере Даута отшвырнули от первого же шатра, как какого-то гяура, задумавшего подлое преступление.