Я подскочила от радости и жарко зашептала:

– Огюстен, Огюстен, вы чудо!

Угловатая старуха в черном фыркнула и, забыв о трости, удивительно резво пошла к выходу.

* * *

Утром следующего дня я бежала по улице Сент-Антуан так быстро, что Огюстен едва поспевал за мной. Возле парка у башни Сен-Жак пришлось замедлить шаг. Здесь снова собралась толпа оборванцев вперемешку с добрыми буржуа. С недавнего времени, как возмущенно говорила графиня, вольнодумцы то и дело бередили народ то одним, то другим. Я не стала прислушиваться, кто и чем недоволен, мне хватало своих проблем. Теперь Огюстен прокладывал дорогу широкой грудью до самого моста Менял.

От одного вида Консьержери мне становилось нехорошо, но от знания, что там, за суровыми серыми стенами томится Этьен, ноги подкашивались сами собой, и единственным желанием было рухнуть в бессилии на мостовую и рыдать, не переставая. Но я обещала держаться.

Наш путь лежал именно туда, в мрачную обитель Фемиды. Мы обошли тюремные башни и взошли по широким каменным ступеням во Дворец правосудия. По натертому до блеска мрамору холла сновали важные сутулые крючкотворцы и робкие просители. Я растерянно выглядывала из-за спины Огюстена, пока в гуще лиц не увидела Себастьена. В подтянутом слуге в форменной ливрее не узнать было перужского привратника, который еще месяц назад с добродушной ленцой впускал и выпускал посетителей лекаря.

Чинно поприветствовав, Себастьен проводил нас в роскошный кабинет прево Корбэ. У самой двери он слегка улыбнулся мне и на ухо шепнул:

– Моник увидите, шлите привет… и поцелуй…

Я непонимающе хлопнула ресницами. Моник? При чем здесь Моник? Себастьен украдкой многозначительно подмигнул, а затем опять изобразил на лице неприступную серьезность. Когда двери кабинета бесшумно закрылись, остроносый прево в черной мантии и длинном каштановом парике предложил нам сесть.

Но едва я начала говорить, он перебил меня:

– Как вы сказали, Этьен Годфруа?

– Да, Годфруа, – с придыханием ответила я, – Этьен.

– Если вы пришли просить свидания перед казнью, для этого не обязательно было обращаться ко мне, – надул губу чиновник.

– Нет, ваша милость, – подался вперед Огюстен, – мы хотели бы узнать, как можно помочь мсьё Этьену. Возможно, вы порекомендуете нам адвоката или судью, который занимается его делом…

– Зачем же судья, если суд только что завершился? – сложил руки на животе мэтр Корбэ.

– Как?! – хором воскликнули мы с Огюстеном.

– Позвольте, – сбиваясь, проговорил великан, – но разве суды проходят так скоро? Разве они не проводятся публично?

Мэтр пожал плечами:

– Здесь было особое указание. Да и дело-то пустячное. Свидетели надежные, пара добропорядочных граждан и бургундский марешоссе. Обвиняемый признался в злодеянии. Казнь состоится завтра.

– Как… завтра? – переспросила я внезапно пересохшими губами, сминая скрюченными, окаменевшими пальцами верхнюю юбку.

– В одиннадцать часов утра, – невозмутимо ответил прево. – На Гревской площади.

– Но… отчего же… так быстро? – не могла поверить я. – Разве бывает… так быстро?

– Вы видели толпы по дороге сюда, мадемуазель? – сердито поинтересовался прево. – Видели. Так вот. Камеры надо освобождать, а народ чем-то занять. Народ взбаламучен и жаждет крови. Потому получит ее завтра, на Гревской площади. По распоряжению сверху.

– А как же апелляция? Я подам прошение о помиловании Его Величеству, у меня завтра аудиенция с королем, завтра… в Версале… – бормотала я, чувствуя, что время вот-вот остановится. Слезы покатились по моим щекам. Кто-то взял меня за руку. Наверное, Огюстен.

– При всем уважении, мадемуазель, помилуйте, какая апелляция, если все ясно, как Божий день? – ответил прево. – Подсудимый признался в хладнокровном убийстве. Приговор суда будет исполнен завтра.

– Этого не может быть, не может быть, – повторяла я.

Прево сделал росчерк на бумаге и грузно встал:

– Очень жаль, мадемуазель, но это так. Вот распоряжение о последнем свидании. Сержант вас проводит.

Словно в полусне я вышла из кабинета и зашагала по внутреннему двору, окруженному со всех сторон высокими мрачными стенами. Мы прошли мимо фонтана с каменными столами и неуместно зеленой лужайки к огороженному решеткой «Уголку двенадцати». Так назвал место свиданий дюжий стражник с алебардой. Я застыла в ожидании, кляня солнце, кляня небо, траву под ногами и стаю воронов, летящую неизвестно куда. Хмурый Огюстен не промолвил ни слова. Что он мог мне сказать?

Этьена вывели не скоро. Когда я увидела любимого, сердце мое застонало. Скованный кандалами по рукам и ногам, он шел с трудом, щурился, внезапно ослепший от яркого света после темных коридоров и камер. Длинные черные кудри обвисли, облепили грязное лицо в кровоподтеках. Выпущенная поверх штанов рубаха в пятнах крови выглядела как серое рубище мученика. Стражник толкал Этьена в спину, и он шел, плохо понимая, куда и зачем.

Я бросилась к решетке:

– Этьен!

И он будто очнулся. Глаза раскрылись шире, взгляд стал осознанным. Усилием воли Этьен поднял голову и, пытаясь расправить плечи, приблизился ко мне по ту сторону решетки. Провел языком по воспаленным губам, выдохнул:

– Абели, – и попробовал улыбнуться.

Лязгая кандалами, Этьен ухватился за толстые железные прутья, чтобы не упасть, и приник к ним лицом. Я покрыла поцелуями его сбитые грязные пальцы, покрытый испариной лоб, небритые щеки, потрескавшиеся губы. Огюстен отвернулся.

– Любимый мой, ненаглядный, что же они сделали с тобой! – мне не хватало слов, не хватало поцелуев, и больше всего не хватало волшебного дара, чтобы забрать сейчас всю его боль.

– Прости, – хрипло проговорил Этьен. – Я тебя обманул. Эти чертовы законники не дадут на тебе жениться… Видит Бог, я хотел. Я любил тебя, Абели Мадлен… – в уголке его глаз блеснула слеза, но он улыбнулся, как мог. Трещинка на губе засочилась кровью. И все же мой любимый, чумазый, истерзанный мальчик и сейчас пытался шутить: – Не реви. Еще одна ночь, Абели, и вздохнешь спокойно. Никаких тебе больше хлопот, никаких демонов, никакого грубияна Этьена Годфруа, который не умеет делать реверансов.

– Нет, Тити, нет! – горячо зашептала я ему на ухо. – Еще есть надежда. Завтра, по дороге на казнь… Мы попытаемся…

Этьен посмотрел на меня с нежностью и пронзительной мудростью человека, который уже узрел смерть. Черную, в балахоне, с пустыми глазницами и вытягивающей душу тоской. Просунув кисть через решетку, Тити провел ладонью по моим волосам:

– Милая преданная девочка… Знаешь, таких больше нет на свете. Ты и без дара светишься… Спасибо, что была со мной эти несколько дней. Самых счастливых в моей жизни. Столько волшебства у других и за жизнь не бывает. Мне повезло.