— Мальчик.

Ее смех согревает. И Урфин целует светлую макушку.

— Чтобы ты не скучала, когда меня не будет. На следующий год я что-нибудь получше придумаю.

Повисает неловкая пауза. Тисса не уверена, что этот год будет. Но несчастного барашка прижимает к себе так крепко, что становится завидно.

— А… у тебя когда день рожденья?

— Не знаю.

Костяной гребень скользит по шелковым прядям. И наверное, надо говорить, но сегодня как-то тяжело придумывать что-то.

— Тогда еще не было такого строгого учета. Детей не отмечали. Разве что количество, когда продавать случалось. Ну или вообще по дюжинам. На хозяйстве дети не нужны, вот их и отдавали задешево.

— Куда?

— На фермы. Там уже доращивали. Ребенок, я этого ничего не помню. Случалось просто говорить с людьми, да и вообще разбираться… в вопросе. Обычно продавали тех, что постарше, но мне повезло уйти года в два… примерно.

— И ты… не знаешь, кто твои родители?

— Это не имеет значения.

Не для Тиссы. Она оборачивается и смотрит с таким ужасом, что Урфин прикусывает язык: думать надо, что говоришь. Девочка не привыкла к тому, что людей выращивают на фермах, и родители — не самая нужная в жизни вещь.

— Смирно сиди. Косу плести буду.

— Ты же не умеешь.

— Научусь.

Отворачивается и вправду замирает, но ненадолго.

— Ты… не любишь, когда тебя жалеют.

— Не знаю. Но меня жалеть незачем. Мне не было плохо. Меня никто не бил, не унижал, не морил голодом. Нарочно, во всяком случае. У меня были учителя, которых не каждый себе позволит. И Кайя. Видишь, получилось. Я талантливый?

— Очень.

Краснота добралась до уха.

— Расскажи еще… пожалуйста.

Расскажет. О Ледяном замке и Мюрреях. О возвращении и страхе, который вызывал отец Кайя. Об ошейнике, что стал вдруг значить куда больше, чем Урфину хотелось.

А вот о Фризии и дороге с крестами ей знать незачем.

И о коконе.

И цепи, на которую Эдвард его посадил.

О тренировках Кайя и сломанных костях, крови через горло и ненависти к тому, кто мучит обоих. О том, каким возвращался Кайя и как он забыл, что умеет рисовать… нет, не стоит.

О Магнусовой библиотеке, пожалуй, можно. Пыльные полки и книги, каждая — как дверь в другой мир. И о Ласточкином гнезде, которое Тисса скоро сама увидит. Железный камень в короне скал… дорогах… глупостях… Урфину никогда не хотелось рассказывать о себе. Но Тисса готова была слушать.

И заснула она на этот раз спокойно.

— Вы подлец.

— Мне это не мешает жить.

Из диалога о достоинствах и недостатках.

Старые привычки не забываются. И пожалуй, Кайя было легче, чем остальным — он помнил, как правильно жить в кошмаре.

Четко отделять кошмар ночной от дневного.

Держать барьер между собой и миром настолько прочный, насколько это возможно.

Давить эмоции, отодвигая на край сознания. Ограничивать разум, отрезая заодно и блок. Кайя не способен его преодолеть, но запереть в себе — вполне. Позволить телу самому использовать заученные позы, жесты и фразы.

Избегать людей, которые дороги.

Избегать людей вообще, поскольку они, не замечая происходящего с Кайя, норовят делятся собственным недовольством, повышая риск непроизвольного всплеска.

Ломать.

В этой войне Кайя терпел поражение. Бессмысленные стычки. Барьер. Давление. Нарастающая тяжесть, звон в голове, переходящий в ультразвук. Грохот. Безвкусная кровь на губах.

Темнота.

Возвращение. И легкая дезориентация напоминанием о том, что все может быть гораздо хуже. Иногда отказывала рука, почему-то всегда левая. Порой рвало и подолгу, поэтому Кайя перестал есть. Однажды, очнувшись, он понял, что не способен говорить — он забыл значения слов. В другой раз выяснилось, что напрочь не помнит, как следует дышать. И вспоминал минут пять, радуясь тому, что это время способен продержаться без кислорода.

Слишком много связей, которые не преодолеть самостоятельно. Но Кайя должен пытаться. От него ждут помощи, хоть какой-то, а он единственное, на что способен — держаться в стороне.

Суд. Фарс.

Гниль вокруг. Всегда была, но Кайя предпочитал не видеть. Больше такой возможности не было. И с его места открывался на удивление замечательный обзор. Зал суда. Люди… неужели вот их он должен защищать? От кого? Друг от друга? От их же глупости и жадности?

Мстительности?

Его долг — заботиться о подданных, но… но почему они не способны сами позаботиться о себе?

Оракул наверняка знает ответ, если не точный, то хотя бы близкий к таковому. Но разве станет легче? Ничуть.

Легче становилось по ночам. Привычное падение в кошмар обрывалось — Кайя знал, кого за это благодарить и каждый раз давал слово закрыть дверь, но к вечеру оказывалось, что у него не хватает на это сил. Наверное, он трус, если позволяет Изольде так рисковать.

Этой ночью она осталась.

Забралась под руку, свернулась калачиком и уснула. Кайя слышал ее сквозь сон, и не только ее, но чужой мир, какой-то очень шумный и бестолковый.

Предметы. Люди. Запахи.

Осколки воспоминаний. Кресты. Строение с круглой крышей, увенчанной опять же крестом. Внутри темно и душно. Картины. Золото. И заунывное пение. Человек в нелепых одеждах размахивает лампой или чем-то на нее похожим. За ним тянется сизый дым.

Человек обходит деревянный ящик, в котором лежит мертвая женщина. У нее лицо Изольды.

Похороны?

Это ее мать, и Кайя видит похороны. Отсюда ощущение одиночества.

Когда умерла его собственная, Кайя испытал лишь досаду, что придется задержаться в Городе, тогда как Побережье ждет. Подумалось даже, что сделала она это сугубо для того, чтобы не отстать от Аннет.

Вечное соперничество с закономерным итогом.

Сейчас он смотрел, не в силах отвернуться, как ящик накрывают крышкой. Несут. Опускают в яму. Сырая земля сыплется сверху с отвратительно громким звуком. И руки мокрые. Не его руки — Изольды.

Ей мучительно страшно оставаться одной.

— Я здесь, — Кайя не уверен, слышат ли его.

Но кресты исчезают, и появляется река, синяя и мирная. Берег с недостроенным замком. И человек, в руках которого кукла в розовом платье. У человека лицо Мюрича, одно это вызывает ярость.

Во сне ей легко дать выход.