Эмиль в письме не упомянут ни разу.

Винге уронил голову на грудь. Худые плечи дрожали, он изо всех сил сжал челюсти, чтобы не заплакать. Кардель стоял в нерешительности, пока не заметил: ноги подгибаются, глаза закатились — Эмиль вот-вот рухнет на пол. Он успел подхватить напарника, и теперь оба сидели на полу. Винге спрятал лицо на широкой груди Карделя и все же не удержался — зарыдал. Рубаха пальта тут же промокла до нитки.

Они долго так сидели, медленно покачиваясь в ритме отчаяния, наверняка возникшем еще в колыбели человечества.

Кардель дождался, пока рыдания стихнут, и прошептал:

— Пошли со мной, Эмиль.

— Куда?

— Данвикен.

Глаза Эмиля Винге полыхнули ужасом.

— Нет, только не это! Жан Мишель… только не это!

— Вы не поняли, Эмиль. Не в скорбный дом. В госпиталь.

На Жженой Пустоши Кардель остановил крытую коляску. Кучер после коротких препирательств согласился отвезти их за пару шиллингов, не считая таможенного сбора. Про идти пешком не могло быть и речи — Эмиля Винге пришлось чуть не нести. Они проехали через всю Корабельную набережную, через Слюссен, миновали Эрсту. Дорога здесь вымощена кое-как — при ходьбе не заметно, но когда колеса то и дело переваливаются через вывороченные булыжники, кажется, повозка сейчас опрокинется. Кардель, бормоча ругательства, кое-как удерживает равновесие, а Винге просто не обращает внимания, тело его раскачивается, как былинка под ветром. Но не падает — видно, минуя сознание, срабатывает доисторический телесный инстинкт самосохранения: во что бы то ни стало держаться вертикально. Ничего не видит вокруг. По щекам по-прежнему текут слезы, но он и их не замечает. Глаза смотрят в никуда.

— Вино и лютиковая отрава… как Сократ. Спокойно и сознательно. Отец не зря говорил: родись она мужчиной, да еще дал бы ей Бог поменьше здравого смысла, — быть бы ей великим философом. Не без оснований полагал, что философия и здравый смысл несовместимы. Боже мой! Я видел, как кошка отравилась настойкой лютика… знаете где, Жан Мишель? В Доме Уксеншерны. Там этой настойкой лечили тех, кого французская болезнь лишила разума. А кошка… не знаю, возможно, полизала выброшенный флакон, а может, какой-то негодяй специально отравил. Это было ужасно… у зверька отнялись задние лапы, она ползла но иолу и даже не мяукала… она выла, и за ней тянулся след непрерывно текущей слюны. Потом вцепилась в печную заслонку с такой силой, что поломала зубы.

Какой-то слуга из молодых и решительных не выдержал, взял кошку за задние ноги и размозжил голову о стену…

Винге потер кулаком покрасневшие глаза…

— Хедвиг была… такой настоящей, Жан Мишель.

Коляску опять тряхнуло. Кардель в очередной раз выругался и положил руку Эмилю на плечо — естественный жест, особенно за неимением другого утешения. Естественный, но недостаточный.

— Ну-ну… — буркнул он. — Скоро узнаем, могут ли нам помочь.

Винге безразлично скользнул по лицу пальта взглядом и отвернулся.

— Такого рода помощь мне уже предлагали. Больше вреда, чем пользы.

Кардель потряс его за плечо и пригнулся, стараясь поймать взгляд.

— Я, знаете, тоже повстречал в жизни немало этих… шарлатанов. Разные есть… Есть такие, который занимаются врачеванием, потому что ни на что другое не способны. Другие наслаждаются властью над пациентом. Страхом и почтением, которое они внушают своими трюками. Сами собой любуются. Кое-кому нравится смотреть, как люди мучаются, вроде этого криворожего поганца. Но есть и такие… редко, правда… которые и в самом деле одержимы желанием помочь ближнему. Как они появляются в таком мире, как наш, — загадка почище любой другой, но все же… Помните Несстрёма? Мне кажется, он один из таких… как там у вас выражаются… с призванием.

Винге горестно покачал головой, замолк и не открывал рта, пока кучер с традиционным «тпрру!» не натянул вожжи, чтобы развернуться у госпитальной стены.

Сад выглядел настолько печально, насколько может выглядеть сад глубокой осенью. Даже мельничный ручей умерил свой бег, будто дожидался, когда же наконец сможет задремать под толстым одеялом льда. В холле их попросили подождать. Из-за то открывающейся, то закрывающейся двери доносилось непрерывное бормотание молящихся. Из коридоров время от времени слышались нечленораздельный стоны. В холле было и так-то холодно, но из-за сырости казалось еще холоднее, чем на самом деле.

Впрочем, ждать долго не пришлось. Появилась служанка с ведром в одной руке и медным чайником в другой. Она остановилась и окинула их равнодушно-выжидательным взглядом.

— Мы ищем Несстрёма. Доктора Несстрёма.

Служанка задумалась.

— Не знаю такого… и ничего странного. То есть — ничего странного, что не знаю. Откуда мне? Я здесь всего два дня как. Если господа подождут, схожу за кем-нибудь, кто знает получше.

Они прошли в помещение, служившее больничной церковью, и присели на крайнюю скамью. С белого, без всякого декора, потолка свисает погашенная люстра. Единственный источник света — два небольших окна на противоположных стенах. Помещение довольно большое, натопить его нет никакой возможности. Холодом тянет даже сквозь доски пола, от мокрой скалы и от того же мельничного ручья. Странная затея… Кардель задумался: что же появилось раньше — ручей или госпиталь?

Эмиль Винге по-прежнему молчал, обхватив узкую грудь руками. Его бил озноб — может, со стороны и незаметно, но церковная скамья предательски передавала малейшее движение. И кто знает — от холода или от душевного потрясения. Наверное, и от того, и от другого.

Перед ними маячили согнутые над сцепленными руками спины молящихся. Седая женщина, наверняка на пороге смерти, молится странно: шепотом произносит девять слов и выкрикивает десятое. Мужчина, чье дергающееся тело выдает какое-то неизвестное Карделю заболевание. Телесное, а скорее всего, душевное. У алтаря — фигура Христа на Голгофе. Руки намалеваны неумело: будто Спаситель не исходит смертной мукой, а радушно открыл их для дружеского объятья.

Иногда забегает какая-нибудь из пациенток — поклонится перед алтарем и спешит дальше по каким-то свои делам.

Сзади него послышалось легкое покашливание. Кардель повернулся. Это было нелегко из-за тесноты: плотник то ли по неумению, то ли намеренно соорудил скамейки

так, чтобы прихожане не вертелись, чтобы ничто не отвлекало их от созерцания лика Господня.

— Это вы хотели видеть доктора Несстрёма?

Кардель с трудом выпростал свое огромное тело из ущелья между рядами.

Перед ним стоял маленький, нелепый, почти лысый человечек в лопнувших очках, окруженный стойким облаком перегара — оно, похоже, сопутствовало ему постоянно, а не только при дыхании. Мало того: карман предательски оттопыривался, обрисовывая контуры бутылки.

— Сонделиус… викарий. Прошу меня извинить, но я хотел бы увериться: вы точно запомнили имя? — Он тревожно наморщил лоб.