– Или ты до сих пор так любишь её?

– Да, – сказал я и в тот же миг вдруг понял, что соврал.

Что-то надорвалось во мне. Словно тот самый проклятый череп, подобно кусочку колдовского зеркала троллей, попав в глаз, дошёл наконец до сердца. Я подумал о Дальке... и ощутил только грусть. Светлую печаль, словно о добром друге, который жив, но уехал далеко-далеко и я его уже никогда не увижу.

Гилви улыбнулась, подошла, наклоняя голову, коснулась лбом моей щеки. От её волос ко мне качнулась волна аромата духов – как давно же я не слышал этого запаха! Далька духи презирала, считая, что ими, как и косметикой вообще, пользуются исключительно продажные женщины.

– А ведь ты меня уже хочешь, – тихонько хихикнула Гилви. И это было чистой правдой.

И всё-таки я боролся. Словно сам святой Антоний, искушаемый отцом лжи.

– Плоть слаба и греховна, – я отодвинулся. – Дух да возобладает...

Гилви вздохнула. И тоже отстранилась. Взглянула непонятно и так же непонятно проговорила:

– Эх, если бы ты только знал, дурачок... – А потом безнадёжно махнула рукой и пошла прочь. Я потоптался на месте и тоже побрёл восвояси. В конце концов, я на самом деле ничего не мог с этим поделать. Я хотел её, но любил Дальку. И пусть случившееся бросило тень на мою душу – нельзя ведь оставаться чистым, напялив на себя имперскую форму и маршируя под бравурные звуки «Хорста Весселя».

В конце концов, думал я, у меня есть взвод. И кто знает, не удастся ли мне вбить в них хоть немного соображения? Хоть немного понимания, чему они служат, какому чудовищному монстру, вскормленному таким понятным человеческим желанием покоя, стабильности и безопасности, желанием гордиться за свою расу и планету?..

И пока у нас есть дело, пока мы не покончили с этим летающим кошмаром, пока лежит на дне океанов Иволги притаившаяся «матка», жуткая биологическая бомба, готовая взорваться в любой момент и, кто знает, какими чудовищами?..

Мне представилась чёрная блямба, размером в пару футбольных полей, затаившаяся на несколько километровой глубине, выпустившая гибкие тончайшие нити внешних рецепторов, лежит, слушая, слушая, слушая... Улавливая мельчайшие колебания – все волны, все спектры – сопоставляя, сверяя, анализируя. Странные люди отбили первый натиск. Но сила, с которой мы столкнулись, едва ли имела в своём лексиконе даже само понятие «поражение». Она могла превратить в свои орудия всё, что угодно. И даже людей.

Как бы то ни было, пока что мы наслаждались спокойствием. Враг дал нам передышку. Империя наводнила Иволгу войсками. Сейчас здесь сосредоточивалась вся Первая танковая армия, краса и цвет кайзеррейхсвера, все забубённые имена, от которых, как мне казалось, должен покраснеть сам учебник истории: «Гроссдойчланд» и «Лейбштандарте», «Викинг» и «Тотенкопф», «Дас Райх» и «Флориан Гейер», «Принц Евгений» и «Норланд», в составе полков «Фландрен», «Данмарк» и «Норвеген»... Весь Второй десантный корпус Хауссера, весь Первый танковый корпус, срочно переброшенный с Зеты-пять элитный Сорок восьмой корпус Кнобельсдорфа... Войска текли и текли на Иволгу, все космодромы трудились с полной нагрузкой, и пестрело в глазах от разнообразных эмблем.

Но на сей раз, в отличие от Зеты, у меня не было ощущения, что вся эта громада размахивалась в пустоту. Никто не видел линии фронта, однако день, когда она рассечёт планету, словно удар раскалённого хлыста, неумолимо приближался, и я чувствовал это всем своим существом.

...Мы были готовы. Все полки и дивизии – по штатам военного времени. Вдоволь снарядов, патронов и всего, что только мог измыслить мозг армейского интенданта.

Развёрнуты где положено полевые пекарни и прачечные, почтовые отделения и склады, ремонтные мастерские и госпитали, штабы и узлы связи – и вообще всё, что только можно себе представить. Господа офицеры – в приподнятом настроении: если враг тянет с наступлением, это наступление скорее всего провалится. Правда, у меня лично из головы не выходили проплавленные дыры на броне...

Броню тоже совершенствовали. После боя у Пенемюнде многие ребята стали по собственной инициативе подшивать к изнанке комбеза титановые пластины, доставая их всеми правдами и неправдами. Комбинезоны везли новые, бронепластик срочно сменили на что-то металлизированное. Тем не менее весь мой взвод ни за что с титаном расставаться не желал. Пластины на неофициальном армейском чёрном рынке фантастически взлетели в цене...

Три долгих, томительных месяца провели мы на Иволге. Мало-помалу стала стихать истерия в сетях. Ни слуху ни духу о судьбе интербригад. Официального указа об их запрете и роспуске не последовало. Очевидно, власти сочли достаточным общие положения закона о «чрезвычайке», запрещающей, само собой, любые собрания, шествия, митинги и, заодно уж, политические партии, некоммерческие организации. Из списка исключены были особым «листом дополнений» филателисты, фалеристы и прочие любители собирать фантики и выпиливать лобзиком.

Разумеется, никаких сведений о Дальке. И наша доблестная сигуранца тоже помалкивала. И тишина с благодатью – за время которой мы даже почти что привыкли к слегка повышенной силе тяжести на Иволге – продолжались до того самого осеннего дня, когда в ночи взвыли сирены и голос дежурного офицера мрачно прохрипел через громкоговорители:

– Это не учебная тревога.

...Что меня поразило – полное отсутствие слухов, сплетен и тому подобных «утечек». Мы были не в космосе. Нас не отделяла броневая переборка от святая святых – оперативного отдела штаба. В штабе хватало шифровальщиков, связистов и т.д. и т.п., кто, соответствующим образом проинструктированный, обычно и должен был «довести» до остальных одобренный начальством объём информации.

Мы не грузились в лайнеры. Полк выступил, как говорится, на своих двоих – то есть походной броневой колонной, прикрытой сверху армейской авиацией. То есть противник – близко.

...К югу от университетского городка тянулся вполне пасторальный пейзаж с какими-то фермами, где нам вслед старательно заливались не то забытые, не то специально оставленные псы. Верные сторожа помнили свой долг – а вот помнили ли его те, кто хладнокровно оставил их здесь?..

И чем дальше мы шли на юг по широкой, почти безлесной равнине, среди пологих холмов, тем истошнее и заливистей становился собачий лай. Мало-помалу он перешёл просто в невыносимый многоголосый вой. Ферм вокруг было много – тут почти всё загнано было внутрь, под землю, в чаны и реакторы, а снаружи осталось только выращивание грубой биомассы – и всюду, всюду истошно выли собаки.

Мы не выдержали. Колонна приостановилась. Мы сшибли замок с ближайшего загона, и крупный кобель, бесстрашная немецкая овчарка, не боящаяся ни зверя, ни человека, бросилась мне в ноги, словно перепуганный щенок. И отходить уже отказалась наотрез. Запрыгнула на броню БМД и так поехала с нами. На ошейнике мы прочли имя – Герцог.

– Ладно, оставайся, – я потрепал пса по загривку.

...В тот день при полке образовалась настоящая псарня. Все собаки – сильные, здоровые сторожа – были насмерть перепуганы. Жались к солдатам и жалобно скулили. Им ничего не было нужно, только одно – быть с людьми. Наверное, они чуяли инстинктом, что эти двуногие в странных своих машинах, так непохожих на тракторы и грузовички фермеров, не бросят, не отступят и не предадут.