— Почему именно на мой дом позарились?

— Да потому, что все другие до отказа забиты. Негде больше. Будь то в прошлом году — дом Пескарей отдали бы. Но нынче — молодые в нем поселились. Семья. Ребенок есть.

— Не дали в своем углу сдохнуть, — кипел старик.

— Зачем же тебе о смерти говорить, когда радость на пороге? — рассмеялся Пряхин.

— Изголяешься? Это — ты-то радость, хвост собачий? — сморщился дед, глянув на чекиста исподлобья.

— Да нет, я не о себе. Я о радости настоящей. О ней Волков тебе сказать хотел, да отшиб ты ему охоту. Сам себе помешал, — говорил Пряхин.

— Иль твои власти решили меня в дурдом отправить? Иль в зону — обратно, чтоб с моим домом не мешал самовольничать? — ухмыльнулся дед.

— Не угадал.

— А что ж еще твои дьяволы придумали? — начало одолевать любопытство старика.

Сыновья Комара ближе к гостю подвинулись, невестка чай подала. Авось, на теплый желудок тот скорее сознается, какую новость принес.

Пряхин отхлебнул чай. И сказал:

— Сыновья твои вместе с семьями на волю выйдут. Документы на них готовит поссовет. Как на пострадавших невинно, ошибочно. Понял, дед? А ты говорил, что наша власть не умеет каяться!

— А я как? — испугался старик.

— Ты? О тебе речи нет! Не перековался. Не понял. Слишком засела в тебе кулацкая закваска. Вот теперь три дома будет у тебя! Сыновние. Живи. Хоть во всех разом! Но в Усолье! А мог бы с сыновьями уехать. Если б на Волкова не орал, не обзывал на все село матом. Теперь грызи себя за задницу. Но наедине с глупостью. А наперед умнее будешь, если Бог твои мозги от жадности отскребет.

— Так это Волков меня оставляет? — спросил дед багровея.

— Не он! Ты сам себя оставил. Нельзя таким как ты на материк. Там люди иначе живут. Помогают друг другу. С пониманием, с поддержкой — соседствуют. А ты поедешь с чем? Со злобой?

Увидел это Волков. И как представитель власти сделал объективные выводы и придержал тебя, пока перевоспитаешься. А ребята твои вместе с семьями могут собираться. Это мне Волков сказал, чтоб к тебе не заходить и лишний раз не видеться.

Комар сел у стола напротив Пряхина. Руки тряслись неудержимо.

— Вот он как меня наказал, изверг! Свел счеты обещанные! Вздумал приморозить в Усолье? Ну да ничего! Мне ведь всего три года осталось л ссылке быть. Не нужно благодеяниев от дьявола! А Господу великое спасибо, что детей моих выводит отсюда! Это его промысел, Творца! Меня он за мои грехи испытывает, за мою вину, если он ее такой считает. Но я не виноват! Свой дом, семью защищал. Как мог! Насколько сил и разума хватило! И нынче не жалею ни о чем! Так и передай своим властям! Мол, Комар, старый хрен и без ваших милостей на свободу выйдет. По окончании срока, по закону! Сдыхать не собирается!

Старик устало сел на постель. Гость допил чай. Заторопился уходить. И, подойдя к деду, сказал примирительно:

— Не горюй, Иван Иванович. Я ведь тоже остаюсь. В ссылке. Значит, ты не один коротать до воли будешь. Вместе, глядишь и доживем. А власти не хули. Не ругай. Не все сразу получается. Но уже что-то сдвинулось. Дойдет правда, до каждого своя. Пока еще не обезлюдело Усолье — тебе в нем можно жить…

Пряхин вышел за дверь. И только теперь старик приметил, что Зинка уже начала паковать чемоданы. Ей торопливо помогали Сергей, дети. Старшие — Андрей с Алешкой ушли незаметно. Видно, тоже собираются. Да и верно, времени на сборы немного отпущено. До утра успеть надо. Уедут дети. Покинут завтра Усолье. А ему здесь маяться. Вот же подвел проклятый язык. Сам у себя волю отнял. На целых три года, — сокрушается старик.

— Как же мы будем, отец? Может, хоть я останусь с тобой? — вывалились из рук сына вещи.

— Еще чего? Хитрец выискался какой. Поезжайте вместе! Наладите дома, хозяйство. А я уж на готовое заявлюсь. Будет с меня, наломал хребет. Да и вы уж взрослые. Сумеете прижиться. Нечего около меня сидеть. В няньках не нуждаюсь покуда! Да и не единой душой в Усолье остаюсь. Если что — медпункт уже есть. К нему мне дорогу указывать не надо. С завязанными глазами свое сыщу, — ответил уверенно.

Сергей и невестка, услышав такой ответ, вздохнули с облегченьем. И вскоре загромоздили комнату узлы, мешки, чемоданы. К рассвету все было готово. Все Комары собрались В доме проститься со стариком. Всех усольцев обойти успели, прося навещать отца, не забывать о нем.

Едва над Усольем встало солнце, к берегу, гудя, подошел катер. Из него Волков вышел. Подозвал молодых Комаров, вручил им документы, бумаги, которые потребуются на новом месте, и поторопил их на катер, не дав времени на путевое прощанье с отцом. Он будто не видел старика. И весело, словно играючись,

помог перегрузить вещи на катер, подтолкнул молодых к трапу и тут же велел отчаливать.

Иван Иванович увидел, как веселятся внуки, радуясь свободе, отъезду из Усолья. Они уже забыли о нем. Вон Мишка уже в рубке стоит, рядом с мотористом. Штурвал обнял. А ему — деду, даже слово теплое на прощанье забыл сказать…

Катер дал задний ход. Отошел от берега, взбив винтом волны. И, заурчав, пошел к устью. Там, в море, совсем неподалеку — на рейде, стояло судно. Оно повезет молодых Комаров на свободу. О! Как ждали они ее…

— Отец! Отец! До встречи! — доносится с катера еле слышный голос Сергея. Вон машет кепкой младший сын.

Старый человек на радостях забылся. Шагнул в воду. Поднял руку, закричал во весь голос:

— С Богом, сынок!

Но катер уже поворачивал за мыс. Не видно сына. Старик сделал еще шаг. Старая коряга, плывшая по реке, сбила Комара с ног. Дед упал на острые сучья. Коряга перевернулась, придавила старика к самому дну. И потащила утопшего в море. Следом за сыновьями. Одну душу…

В этом доме раньше всех в Усолье зажигался по утрам свет, и гас он много позднее других.

Здесь смех детей слышался редко. А приглушенный подушкой плач не доносился из-за двери никогда… Здесь шла жизнь, пожалуй, самая несносная и незаметная в Усолье.

В этом доме жила самая многодетная из всех ссыльных, пожилая баба Антонина, которую все ссыльные звали меж собой «ванькой-встанькой».

Крепкая, костистая, она давно разучилась смеяться. И всегда носила на голове плотный черный платок, завязанный на горле тугим, словно петля, узлом. Черная юбка до самых пят, порыжелая от времени, никогда не менялась на другую, да серая, облезлая кофта, давно не согревающая тело, были единственным и постоянным нарядом бабы в будни и в праздники. Старые калоши, натянутые на онучи, прихваченные на ногах обмотками, достались бабе, наверное, по наследству от родителей. Дождь иль пурга, зима или лето, Антонина всегда была одинаково одета.

Она походила чем-то на Усолье, на градовую тучу, на свою судьбу, на извечное бабье горе. И хотя никому не жаловалась на свою жизнь (она у ссыльных была и без ее жалоб нелегкой), глянув на нее однажды, можно было понять, что редко ела эта баба досыта.