И вот под эту вещь жених пригласил невесту на танец. Вывезли его в коляске. Он обездвиженный. Ну и, значит… кружили коляску. Вот так кружили коляску.

И понимаете, что меня поразило: большой актовый зал… там где-то идёт война… а все слушали так… и какое-то такое чувство умиротворения…

Потому что, действительно, такая хорошая была вещь: «Олл дыд, олл дыд, тада-дым-та-да…»

Очень, очень красивая вещь.

— Не «All Did». Я ещё удивился: бессмысленное название, что оно означает? «Всё сделано»? Тогда было бы All Done. «Всё сделали»? Что такое All Did?.. Посмотрел: оказалось не All Did, а All Dead!

All dead all dead, All the dreams we had, And I wonder why I still live on… Ты всё понимаешь? All dead and gone, All dead and gone — Все умерли, их больше нет — All dead all dead, All the dreams — Где все наши мечты? — all the dreams we had, And I wonder — Наши мечты погибли, и вот я задаюсь вопросом, никак не пойму: why I still live on — как это получается, что я жив до сих пор? — All dead all dead, And alone I’m spared — Все умерли, выжил я один, но! — My sweeter half instead All dead and gone — Я выжил, но я разделён! погибла моя лучшая половина, её больше со мною нет — лучшая половина, буквально my sweeter half, «сладчайшая половина»! Это слушают люди, у которых буквально нет половины — причём нижней половины: которые, например, никогда не смогут иметь детей — my sweetest half… И наверняка ни один человек в этом актовом зале не понимает, о чём поётся, — ты можешь себе такое представить? Расскажешь кому — не поверят, скажут, придумал…

All dead all dead,

Их больше нет,

Все умерли, их больше нет,

All dead and gone,

All dead and gone…

При свете огня Лёлины глаза казались чёрными.

А волосы, наоборот, очень светлыми: на фоне чёрной комнаты каждая прядь, просвеченная огнём, была видна отчётливо, до волоска.

Тонкий свист, которым пламя свистело вначале, стал звучать ниже, сильнее, как корабельный ветер, как плотная ткань, треплющаяся и бьющаяся на ветру.

Огненный ветер хлестал древесную кору: ошмёток коры отделился, как омертвевшая кожица, затрепетал, оторвался, перелетел лепестком…

Кора пошла трещинами, разломилась и обнажила древесные внутренности.

Тени на потолке двигались и ходили — а Лёлино лицо было освещено ровным светло-пламенным светом. Странно было, что, с одной стороны, это по-прежнему было Лёлино, и ничьё другое, лицо — но в то же время всё оно состояло из ровного пламени.

Стало жарко.

Древесная плоть покраснела и стала похожа на разрезанное мясо — похожа вплоть до каких-то хрящей, трахей, рёбер…

Другие поленья, уже прогоревшие более основательно, почерневшие — кое-где обметались белым налётом, как будто солью.

— Так вот что значит «огнём осолиться»! — прянул Федя. — Смотри: ты видишь — огонь и соль: ведь в точности же соль!.. А я всё думал, что значит?.. Интуитивно-то вроде понятно — но когда видишь глазами, совсем по-другому: «огнём осолится», «ибо всякий огнём осолится»…

Ведь ты понимаешь: о чём он рассказывал — это же тоже огонь: сжигающий, изменяющий… огонь страдания… и огонь со-страдания тоже — жжёт душу, и тело — буквально сжигает, даже если не на войне, а медленней, даже в течение долгой жизни — тело тоже сгорает, чернеет, твердеет и превращается в скорченную головёшку… Всё разделяется — сразу или постепенно — но всё, чему надо сгореть, сгорает…

Один замечательный современный священник, владыка Антоний Сурожский, когда был ещё молодым человеком — а он был врач по профессии, и во время Второй мировой войны участвовал во французском Сопротивлении, — у него был один пациент, прошедший концлагерь. Он попал туда тоже совсем молодым человеком, а вышел… в общем, вышел физически уничтоженным, физически полной развалиной. И он сказал будущему владыке Антонию: «Ничего от меня не осталось. Они выжгли буквально всё. Ничего не осталось — ни знаний, ни сил, ни памяти… Осталась только любовь».

Вот я слушаю эти истории — у них разная форма, структура, разный размер — как у этих поленьев — а ведь огонь везде один и тот же… любовь та же самая… боль та же самая… То быстрее, то медленнее, то внезапно, то вроде бы ожидаемо — но все должны пройти через этот огонь, через боль — чтобы сгорело всё, кроме любви…

— Почему обязательно «через боль»? — спросила Лёля.

— А помнишь, я читал притчу про плевелы?

— В общих чертах…

— Господь говорит своим ангелам: соберите плевелы и сожгите, а зёрна сложите в житницу, в Мой небесный амбар. Плевелы — это плоть. Зёрна — дух. Иными словами, любовь. Плоти надо сгореть, чтобы любовь, как огненные языки, поднялась в небо, к Богу. Две тысячи лет назад огненные языки спускались и разделялись, как будто в обратной съёмке. Теперь у каждого — свой «язык». Каждый должен, как огненный язык, подняться обратно и слиться со всеми… Понятно?

— Нет.

Тогда Федя немного подумал, и сказал по-другому:

— Вот ты не хотела остаться. А потом захотела. Ты хотела, чтобы я изменился. Но я не изменился бы, если бы мне не было больно. Не только сегодня больно — а долго, целые годы…

— Отчего тебе было больно долгие годы?

— Наверно, от одиночества… Нет, сейчас не хочу отвлекаться, потом расскажу. Я всё думал, со мной происходит какая-то несправедливость, пытался сбросить с себя, затушить, заглушить, — а оказалось, всё было правильно, необходимо. Иначе я ничего бы не понял — и ты бы сейчас не осталась со мной.

Помнишь, мы говорили, почему люди гордятся перенесённой болью? Вот я нашёл у апостола объяснение, прямо по полочкам, посмотри: «Хвалимся и скорбями»… — то есть буквально, «гордимся страданиями», «гордимся перенесённой болью», —

«зная, что от скорбей происходит терпение,

От терпения опытность,

От опытности надежда,

А надежда не постыжает»… — то есть «не обманывает», —

«Потому что любовь Божия излилась в сердца наши»!

«Любовь Божия» — это тот же огонь, «огнь поядающий»: всё в конце концов разделится на зерно — и на плевелы, на огонь — и на пепел, огонь поднимется в небо, а пепел развеется и исчезнет… Останется только любовь, без которой страдание и терпение не имели бы ни малейшего смысла…

— Ох, я плохо всё это понимаю… — вздохнула Лёля.

— А ты думаешь, я хорошо понимаю? Мы вообще в большинстве своём страшно тупые, мы, как правило, головой вообще ничего не понимаем — мы только на собственной шкуре… — Федя даже прихлопнул себя по загривку — и тут же осёкся, потому что Лёля быстро на него взглянула, и ему в глаза бросилась тёмная татуировка под её правым ухом — практически в том же самом месте, по которому он себя только что хлопнул. Федя страшно смутился. — Ты не подумай только… Я не хотел… это образ, скорее…