Когда-то Гаррисону довелось слушать их пение на одном из пикников, и он шутя попросил их спеть на его похоронах.

* * *

Убийство Гаррисона обрушилось на город подобно тяжелому занавесу. Время как бы разделилось на то, что было до, и на то, что стало после. В других обстоятельствах городские газеты печатали бы на своих страницах нескончаемые серии статей о значении и последствиях выставки, но сейчас эти темы по большей части обходили молчанием. Выставка все еще оставалась открытой; неофициально она работала еще и 31 октября, а поэтому множество мужчин и женщин пришли на нее с прощальным визитом, как будто для того, чтобы выразить уважение усопшему родственнику. Обозреватель одной из газет, Тереза Дин, описывала, что сказала ей одна заплаканная женщина: «Это прощание столь же печальное, как и любое другое, которое мне довелось пережить за все прожитые мною годы». Уильям Стид, британский редактор, брат которого, Герберт, описывал открытие выставки, прибыл в Чикаго из Нью-Йорка в ночь накануне официального закрытия, однако со своим первым визитом на выставке побывал только на следующий день. Он утверждал, что ничего из виденного им в Париже, Риме или Лондоне не выглядит так блистательно и совершенно, как Суд Чести.

В тот вечер выставка была освещена в последний раз. «Под звездным небом расстилалось озеро, темное и мрачное, – писал Стид, – но на его берегах в блеске и сиянии стоял город бледно-кремового цвета, прекрасный, как мечта поэта, и молчаливый, как город мертвых».

Выставка оказалась неспособной к тому, чтобы в течение долгого времени оказывать влияние на Черный город. После ее формального закрытия тысячи рабочих присоединились к громадной армии безработных и бездомных, нашедших приют среди огромных и заброшенных дворцов выставки. «По прошествии ужасной зимы, наставшей после закрытия Всемирной выставки, эти несчастные люди выглядели худыми и изголодавшимися, – писал романист Роберт Геррик в романе «Паутина жизни». – Расточительный город вложил все свои силы в это прекрасное предприятие и, показав миру сей превосходный цветок своей энергии, рухнул… Одежда непомерных размеров, которую пошил для себя город, оказалась слишком большой для него; мили пустых магазинов, отелей, многоквартирных домов ясно свидетельствовали о его усохшем, скукожившемся состоянии. Десятки тысяч человеческих существ, заманенных в этот когда-то праздничный, многообещающий город громадными зарплатами, остались на мели, без еды, без права укрыться в его пустующих зданиях». Это был явный контраст и к тому же чрезвычайно мучительный. «Что за зрелище! – восклицал Рей Стэннард Бейкер в своем журнале «Эмэрикен кроникл». – Какое человеческое падение после великолепия и расточительности Всемирной выставки, двери которой закрылись совсем недавно! Высоты величия, гордости, возвышенности, выставленные напоказ в течение одного месяца, а в течение другого глубина человеческого несчастья, страдания, холод, голод».

В эту первую жестокую зиму Чарльз Арнольд, фотограф Бернэма, сделал множество снимков по различной тематике. На одних был заснят утопающий в мусоре павильон «Машиностроение» с закопченными стенами. На одной из стен расплывалось пятно от брошенной емкости с какой-то темной жидкостью. У основания колонны стоял огромный ящик – по всей вероятности, жилище безработного сквоттера [219]. «Форменное запустение, – писала колумнистка Тереза Дин в репортаже о своем посещении Джексон-парка 2 января 1894 года. – Лучше вообще сюда не ходить. Если бы вокруг вас не было толпы страждущих, вы протянули бы руки и с молитвой на устах, попросили бы все снова вернуть назад. Это выглядит жестоким, именно жестоким угощать нас таким зрелищем; погрузить нас в волшебный сон и на шесть месяцев отправить в плаванье на небеса, а затем вычеркнуть все это из наших жизней».

Через шесть дней после ее посещения произошли первые пожары, которые уничтожили несколько строений, включая великолепный перистиль. На следующее утро «Большая Мэри», покрытая сколами и грязью, стояла над кучей закопченной стали, скрученной в огне.

Эта зима явилась суровым испытанием для американских тружеников. Юджин Дебс [220] и Самуэль Гомперс все больше воспринимались рабочими как спасители, а воротилы чикагского бизнеса как дьяволы. Джордж Пульман продолжал сокращать рабочие места и урезать зарплату, не снижая плату за аренду жилья – и это при том, что чистый доход его компании превысил 60 миллионов долларов. Его друзья предостерегали его от излишнего упрямства и недооценки озлобленности рабочих. Он вывез свою семью из Чикаго, а самые лучшие изделия из фарфора надежно спрятал. 11 мая 1894 года две тысячи рабочих его компании объявили забастовку при поддержке Американского профсоюза железнодорожников, возглавляемого Дебсом. В стране начались и другие забастовки, а Дебс приступил к планированию всеобщей забастовки, которая должна была начаться в июле. Президент Кливленд ввел в Чикаго федеральные войска под командованием генерала Нельсона А. Майлса, занимавшего до этого пост Высшего государственного представителя на Колумбовой выставке. Майлс без восторга встретил свое новое назначение. Он чувствовал, что разрастание беспорядков грозило чем-то беспрецедентным, «более опасным и чреватым последствиями, намного более серьезными в сравнении с тем, что происходило до этого». Однако он подчинился приказу, и бывший Высший государственный представитель на выставке стал готовиться к тому, чтобы драться с людьми, ее построившими.

Забастовщики блокировали поезда и поджигали железнодорожные вагоны. 5 июля 1894 года загорелись – что было делом рук поджигателей – семь самых больших дворцов выставки: огромный павильон архитектора Поста «Изготовление продукции. Основы научных знаний»; Административное здание с куполом работа Ханта, Золотые двери Салливана и все остальные, стоявшие на площади Суда Чести. Мужчины и женщины, живущие в домах, построенных в районе Петли, собрались на крышах высоток, таких как «Рукери», здание Масонского братства, здание Общества трезвости и других, откуда смотрели на полыхающий вдали огромный пожар. Пламя поднималось на сотни футов в ночное небо, освещая своим светом темную поверхность озера.

Пусть с опозданием, но желание Бернэма воплотилось в жизнь. «Никакого сожаления, – констатировала «Чикаго трибюн», – скорее чувство удовольствия от того, что эта сцена Колумбова юбилея будет уничтожена по частям, а не вся разом фирмой по сносу домов».

* * *

Позднее, в следующем году, произошло чудо:

«Сотни людей, отправившихся в Чикаго для того, чтобы посмотреть выставку, пропали бесследно и о них никогда больше не слышали, – сообщала газета «Нью-Йорк уорлд». – Список «пропавших», появившийся после закрытия выставки, был очень длинным, и во многих случаях такие исчезновения объяснялись нечестной игрой «пропавших». Могло ли быть так, что эти посетители выставки, впервые приехавшие в Чикаго, нашли дорогу к «замку» Холмса, руководствуясь посланными им обманчивыми рекламами, для того, чтобы никогда не вернуться назад? Может быть, он и построил свой «замок» так близко к выставке, чтобы собирать свои жертвы, что называется, оптом?..»