Куда уж мягче? О, видят всемогущие, всеблагие боги, мне иногда кажется, что Элвин вытесан из цельного куска камня. Пытаться ударить его — все равно что лупить по мраморной статуе: только себе сделаешь больнее.

И винить некого — сама напросилась.

Его забота смущает. Не могу ни понять, ни предположить, что кроется за ней. За ней и за подарками, которые он привозит каждый раз, как возвращается из города. Ничего серьезного или слишком дорогого, милые безделушки: черепаховый гребень, вырезанная из кости статуэтка кошки, невероятно похожая на Маленькую Фран, кулек тянучек «от личного повара княгини»…

Нет, он не пытается добиться моего расположения, не пробует поцеловать или соблазнить, лишь иногда позволяет себе якобы случайные, невинные прикосновения. Придерживает за руку, чтобы я не поскользнулась на льду, помогает надеть плащ, заводит за ухо выбившийся из прически локон, задерживая руку на щеке на мгновение дольше, чем нужно…

И я все чаще ловлю на себе его долгий задумчивый взгляд.

Поначалу показалось, вот оно — свидетельство подлинного чувства. Я злорадствовала и даже пыталась заставить Элвина делать все по-моему. Он мгновенно разгадал мои намерения и очень рассердился. В наказание заставил заниматься уборкой.

— Если у вас так много лишнего времени, сеньорита, что возникает желание устраивать фокусы, я это исправлю.

Должно быть, я — лекарство от одиночества для своего хозяина.

Элвин одинок. Я не сразу поняла насколько. Он искусно прячет свое одиночество за броней сарказма, скрывает его в мишуре светских бесед и необязательных знакомств.

Это не его беда, но его выбор. Маг никого не желает подпускать к своему сердцу. Порой мне кажется, что он сам страдает от своей неспособности быть близким хоть с кем-то. Порой — что он вполне доволен и счастлив таким положением дел.

Одно могу сказать точно — он не пытается это изменить.

* * *

— Мисс Ваноччи! Вы меня помните?

— Конечно, я помню вас, сеньор Бакерсон.

Он улыбается — счастливо и чуть наивно, смотрит на меня с бесхитростным восхищением:

— Вы так быстро убежали… Я потом еще не раз приходил к тому магазину, все надеялся вас встретить. Я же о вас ничего не знаю, кроме имени.

— Хотите помочь мне с покупками? — предлагаю я.

Он расцветает и кивает.

Томас покорно ходит за мной от белошвейки к шляпных дел мастеру. Держит свертки, мычит что-то одобрительное, когда я меряю одну за другой с десяток разных шляп. Что бы я ни надела, его взгляд все так же полнится восхищением.

Да, это не Элвин, который всегда найдет, к чему придраться, и придумает, как отвесить такой комплимент, что потом полдня ходишь и гадаешь — он издевался или показалось.

И помощи с покупками от Элвина никогда не дождешься.

Я поглядываю на Томаса и думаю, что приятно, конечно, когда в тебе вот так все одобряют. Без малейшей критики. Но смешно: скупую похвалу мага я ценю куда больше. Томас слишком щедр на восторги. Кажется, что у него их в переизбытке по любому поводу, и оттого они дешевы.

Он много говорит. Мужчины вообще любят говорить, особенно о себе, а я хорошо умею спрашивать и слушать. Как я и думала, Томас — дворянин, пусть и его род никак нельзя назвать древним. Нобилянт во втором поколении, из семьи потомственных юристов — король пожаловал дворянство его отцу за службу. Томас искренне гордится родителем.

Сам он тоже юрист. Стряпчий,[22] и не считает зазорным подобный труд, несмотря на принадлежность к аристократии.

— Ведь нет ничего позорного для небогатого дворянина в том, чтобы служить в армии, мисс Ваноччи. Чем труд стряпчего хуже?

Я ошиблась с возрастом. Томасу уже двадцать пять. Он из той породы мужчин, что очень долго кажутся мальчишками.

У него уютный двухэтажный коттедж на тихой улочке Рондомиона. Черепичная крыша, флюгер в форме парусника, плющ по серой стене. А через два дома вверх по улице — маленькая булочная. От нее всегда тянет свежей выпечкой.

— Простите, когда я стесняюсь, начинаю нести всякую ерунду.

— Это вовсе не ерунда, сеньор Бакерсон. Мне очень интересно.

Он расцветает в улыбке:

— Правда? Хорошо, а то я боялся, что надоем вам. Расскажите что-нибудь о себе.

Я придумываю себе биографию. Даже не придумываю — краду у Лоренцо. Думаю, он бы не обиделся. Мой муж готов был подарить мне весь мир, что ему такая малость?

Нет больше Франчески Рино, бывшей дочери герцога, как нет и рабыни злого чародея. Есть Франческа Ваноччи — незаконнорожденная, но любимая дочь сеньоры Ваноччи из купеческой семьи и сеньора Алруни — небогатого аристократа. Отец позаботился дать ей достойное образование, но не пожелал признать или ввести в семью.

Делаю паузу и смотрю на Томаса испытующе, готовая к презрению или потере интереса.

Я назвалась бастардом. Знакомство сомнительной ценности.

Особенно для молодого дворянина.

На его лице все так же цветет простодушный восторг. Неужели его совсем не волнует мое происхождение?

Ну в самом деле: он же не собирался жениться на первой встречной, не зная ни ее происхождения, ни богатства. Что я себе напридумывала?

А если не собирался жениться, то зачем так искренне выказывает интерес к молодой девушке? Или за всеми этими ужимками бестолкового щенка прячется самонадеянный соблазнитель?

— А хотите, я покажу вам лучшую пекарню в Рондомионе? — предлагает похожий на тряпичного медвежонка соблазнитель.

Элвин

Я проводил с Франческой много, очень много времени.

Мне нравилось наблюдать, как она сидит, небрежно поджав ногу — поза, мало допустимая для воспитанной леди, но у нее получалось даже изящно — при этом вышивает или увлеченно листает книгу. Как откидывает назад тяжелые, густые локоны — приходилось бороться с желанием дотронуться до них, провести рукой по каштановым волнам в золотистых искрах, пропустить пряди меж пальцев. Я помнил, какие они на ощупь — не струящийся шелк Исы, скорее уж мягкое руно…

И эти ямочки на щечках… Я специально смешил ее, чтобы лишний раз их увидеть.

И взгляд снизу вверх сквозь полуопущенные ресницы. Притворно-смиренный — горе тому, кто поверит его обманчивой кротости.

Проклятье! Мне не надоедало смотреть, как она делает самые простые вещи. Прихлебывает из кружки отвар. Расчесывается. Грызет кончик пера перед тем, как выплеснуть на чистый лист бумаги очередной поэтический эксперимент, чтобы чуть позже изорвать его в клочки и отправить в урну. Сеньорита скрывала от меня свою страсть к стихосложению, а черновики рвала или сжигала, но я как-то выкрал парочку и прочел. Что-то про кровь-любовь и розы с морозами.