Но, даже если я ее найду, что я буду делать? Я не в том состоянии, чтобы как-то к ней подкатывать, да и времени в запасе не слишком много. Ну и… Ладно, мы вообще-то нашли человека, который ее знает, это уже чудо, но мне становится некайфово, что план идет под откос. Джордж говорит: я знаю ее адрес, но она сейчас со своим мужиком. Я говорю, Джордж, фигня, поехали. Там мы припарковались напротив ее квартиры, и я сказал: Джордж, пожалуйста, поднимись к ней и скажи, что Кит Ричардс ее разыскивает. Я железно хотел пройти все до конца со смертью Джи Пи. И Джордж поднимается, стучится к ней в дверь, и она подходит, правда к окну, и спрашивает: а ты кто? С чего вдруг? Я не знаю с чего, у меня друг только что умер и довольно хуево на душе. Просто заехал поздороваться. Ты была нашей целью, мы тебя нашли. Больше нам ничего не нужно. Тогда она спустилась, поцеловала меня и ушла обратно к себе. Но ведь – ого-го – мы все это реально провернули! Задание выполнено, отбой.

Второй раз, когда я решил связаться с Уши, я поручил Фредди Сесслеру отследить ее по телефону. Он позвонил в ее агентство, и агентша ему сказала: “Мне запрещено раздавать телефонные номера”, но тогда настала очередь Фредди убалтывать, а Фредди может уболтать как никто в мире. Фредди объяснялся на многих языках. А мы с Уши не разговаривали на языке друг друга. Когда я заполучил ее номер, то она подошла и сказала: “Привет, Мик”. Я сказал: “Нет, это Кит”. Она жила в то время в Гамбурге, и я послал машину, чтобы отвезти ее в Роттердам. Ей практически пришлось смываться под носом у своего мужика. Они поцапались, она прыгнула в машину и прикатила в Роттердам. В ту ночь в постели она вырвала мне серьгу с мясом. Мы устроились в одной роттердамской гостинице, такой, в японском стиле, и наутро я понимаю, что ухо не оторвать от подушки из-за засохшей крови. В результате у меня теперь неисправимая деформация правой мочки.

С Уши Обермайер, особенно в те времена, вся завязка была на чистой похоти, ничего кроме. Но она стала значить для меня все больше и больше и в конце концов заняла место в сердце. Мы рисовали картинки или объяснялись знаками. Но, пусть даже мы и не могли поговорить, я нашел себе друга. Вот так просто, правда. Мы периодически развлекались вместе в 1970-х, но в какой-то момент она снялась с места со своей новой любовью, Дитером Бокхорном, и уехала в Афганистан, и, в общем, испарилась из памяти и сердца. А потом, я слышал, она умерла из-за преждевременных родов где-то в Турции. Что почти было правдой, но выяснилось, что она была слишком умна для такой глупости. Реальную историю я узнал много лет спустя на пляже в Мексике, в самый важный день моей жизни.

* * *

Это был страшный период в смысле человеческих потерь. К концу того лета умер Гас, мой дед. Майкл Купер, мой друг сердечный, покончил с собой – хрупкая психика, я всегда предвидел это как вероятный исход. Все твои лучшие люди уходят. И с чем же я остаюсь? Единственный ответ – заводить новых друзей. Но и кое-какие живые тоже выбыли из активного состава. Наши крутые горки укатали Джимми Миллера, который медленно сторчался и кончил тем, что вырезал свастики на микшерном пульте, когда записывал нашу с ним лебединую песню Goats Head Soup. Энди Джонс дотянул лямку только до конца 1973-го. Мы записывали It's Only Rock'n'Roll в Мюнхене, когда пришлось его уволить по той же причине – за то, что слишком усердно взялся за тяжелое. (Он потом выкарабкался и продолжил работать во всю силу.) И наконец, мой кореш Бобби Киз – я тогда не смог спасти его из его рок-н-ролльного кораблекрушения.

Бобби потопил себя в ванне с “Дом Периньоном”. Как гласит история, Бобби Киз – единственный человек, которому известно, сколько нужно бутылок “Дома”, чтобы наполнить ванну, потому что он реально в нем искупался. Это было перед самым началом предпоследнего концерта европейского тура 1973-го, в Бельгии. Бобби в тот день не показался на сборе группы, и в конце концов меня спросили, не знаю ли я, где мой друган, – из его гостиничного номера никаких сигналов не поступало. Поэтому я пошел к нему в номер и говорю: Боб, пора уже, собирайся и идем немедленно. А у него во рту сигара, в ванной шампанское до краев – и еще эта французская девица у него под боком. И он мне кидает: отъебись. Ну раз так, то так. Ты в этом пейзаже, конечно, красавец, Боб, но можешь об этом скоро пожалеть. Бухгалтер после всего сообщил Бобби, что он не заработал ни шиша на этих гастролях – мало того, остался должен. И у меня ушло целых десять лет, а то и больше, чтобы вернуть его в бэнд, потому что Мик был неумолим, и совершенно справедливо. Мик умеет быть безжалостным в таких случаях. Я не мог отвечать за Бобби. Все, что я мог, – это помочь ему завязать, и в конце концов я это сделал.

* * *

Что касается меня, азартные журналисты, в первую очередь музыкальные, поместили меня на тот момент в список смертников. Пресса с ее новаторскими подходцами. Музыка уже не сильно их интересовала, в начале 1973-го. New Musical Express составил из рок-звезд десятку первых кандидатов на тот свет, и я ее возглавил. Я также стал Князем Тьмы, “самым красиво загубившим себя[207] человеком в мире” и т. д. – все эти прилепившиеся ко мне титулы изобрели как раз в ту пору, и от них уже было не отмазаться. В тот период я часто ощущал, что мне просто-таки желают умереть, даже как будто из лучших побуждений. Поначалу все с тобой забавлялись, как с новой игрушкой. Хотя, с другой стороны, многие ведь так и воспринимали рок-н-ролл, даже и в 1960-е. А потом им уже хотелось, чтоб ты убрался куда-нибудь на хуй подальше с их глаз – околел бы уже, что ли, наконец.

Десять лет я стоял в этом списке на первом месте! Когда-то меня это веселило. Единственный чарт, в котором я лидирую десять лет подряд. Я даже немного гордился этим местом. По-моему, никто на нем не удержался дольше меня. Я серьезно расстроился, когда меня стали подвигать другие. Скатился под конец на девятую позицию – эх, черт, кончилось счастье.

Этих некроромантиков, конечно, очень возбудила история про то, как я ездил в Швейцарию, чтобы сменить кровь, – это, кажется, единственная вещь, которую все обо мне знают. Киту-то хорошо, он может запросто пойти поменять себе кровь и беспредельничать дальше. Об этом говорили как о какой-то сделке с дьяволом в каменных подземельях Цюриха: входит, лицо бело как бумага, дальше что-то типа укуса вампира, только наоборот, – и цвет снова играет на его щеках. Но только я ничего никогда не менял! История родилась из одного происшествия, когда я летел обратно в Швейцарию, чтобы лечь в клинику на детокс, и мне пришлось пересаживаться в Хитроу. А Улица позора[208] тут как тут, у меня на хвосте: “Эй, Кит”. Я сказал: “Слушайте, хватит уже. Я лечу себе кровь менять”. Брякнул, в общем, и вся история – убежал на самолет. А потом это сразу превратилось в какую-то священную скрижаль. Я-то только хотел их наколоть, чтоб отстали. Но все, теперь не вырубишь топором.

Для меня слишком запарно копаться в том, насколько я сам подыгрывал всяким вещам, которые обо мне писали. Ну, в смысле, это мое кольцо с черепом, и сломанный зуб, и подведенные глаза. Где-то пополам, наверное? Думаю, что твой имидж, твой образ, по-старому говоря, это как кандалы у пожизненного арестанта. Люди до сих пор думают, что я конченый наркоман. После тридцати-то лет, как я ушел в завязку! Имидж тянется за тобой, как длинная тень. Даже когда солнце зашло, ты ее видишь. Наверное, в чем-то это из-за того, с какой силой на тебя давят, чтобы ты стал этим человеком, и ты им становишься, ну, может быть, настолько, насколько это вообще выносимо. Невозможно не превратиться под конец в пародию на то, что ты сам о себе воображал в сопливом возрасте.