Во мне есть какая-то штука, которая вечно подбивает меня будоражить людей, потому что я знаю: у каждого есть что будоражить. Бес сидит во мне, но бес сидит и во всех остальных. Что я получаю от фанатов – это что-то несусветное, оборжаться: шлют черепа вагонами, причем доброжелатели. Людям нравится такой образ. Они же вообразили меня, создали меня – народ сотворил себе народного героя. Дай им бог здоровья. Я сделаю все, что смогу, лишь бы утолить их жажду. В их мечтах я вытворяю вещи, на которые они сами не способны. Им приходится вкалывать на своем месте, проживать жизнь, работать какими-нибудь страховыми агентами… А в это время внутри них сидит бушующий Кит Ричардс. И если уж превратился в народного героя, то, считай, все: тебе уже написали роль, и лучше от нее не отклоняться. И я старался как мог. Я же практически жил вне закона, это никакое не преувеличение. И втянулся! Я знал, что меня пасут все, кто только можно и кто нельзя. От меня требовалось одно – покаяться, и все бы у меня было нормально. Но как раз на это я пойти никак не мог.

* * *

Мои торчковые проблемы и караулившие нас везде копы – все это дошло до крайней точки. Какая-то сплошная задница. Но мне не приходило в голову, что это со мной задница. Я думал, что с собой-то я справлюсь. Просто дело в том, что так складываются обстоятельства, просто такое дерьмо на меня сыплется, и мне только нужно продержаться. Может, у меня и задница по всему периметру, но я знаю, что в мире полно людей, которые скажут: давай, Кит, жги. Вроде как выборы без голосования. Кто победит? Власти или народ? И посередине я – ну или Stones вообще, неважно. В то время, наверное, я все-таки иногда задумывался: это что, такая веселая игра для всех? О, Кита опять накрыли копы. А тебя будят, блядь, ни свет ни заря, тут же дети, и ты сам спал дай бог часа два. Я ничего не имею против арестов, когда все чинно и вежливо. Дело было в том, как они себя вели. Вламывались, как какой-нибудь спецназ. Меня это страшно бесило. И ты ничего с этим не сделаешь в данный конкретный момент, приходится просто проглатывать. Понятно, что тебя по-любому разведут. “Мистер Ричардс утверждает, что вы толкнули его к калитке, велели развернуться и ударили по ногам”. – “Нет-нет-нет, ну что вы, ни в коем случае. Мистер Ричардс преувеличивает”.

В те времена статус налогового нерезидента в Соединенном королевстве означал, что мы могли провести дома где-то три месяца в году. То есть для меня – в “Редлендсе” и моем лондонском доме на Чейн-уок. В 1973-м этот адрес держали под круглосуточным наблюдением. И мной одним не ограничивались. Мика тоже пасли и даже пару раз тягали. А “Редлендс” на большую часть лета для меня отменился. Он сгорел в июле, когда мы были там с детьми. Мышь погрызла проводку, так что кое-где от изоляции ничего не осталось. А обнаружил все четырехлетний Марлон – прибежал и кричит: “Горит, горит!”

И как раз из-за Марлона главным образом – Энджела была совсем маленькой и пока ничего не замечала – я начал как-то серьезнее относиться к бесконечным домогательствам копов. Он спрашивал: “Пап, а зачем ты выглядываешь в окно?” Я говорил: “Смотрю, стоит машина с полицейскими или нет”. А он: “Зачем, пап?” И думаю: ну что ж за пиздец такой! Я мог бы играть в эти игры в одиночку, но теперь от этого страдают мои дети. “Папа, а почему ты боишься полицейских?” – “Ничего я их не боюсь. Просто смотрю, что они собираются делать”. Но каждый день я уже как заведенный проверял, стоит кто-то напротив или нет. Фактически ты пребывал в состоянии войны. Все, что мне было нужно сделать, – это перестать употреблять. Но я прикидывал иначе: сначала победим в войне, а потом посмотрим. Что, наверное, было идиотской позой, но уж так я чувствовал. Я не собирался кланяться этим сукам.

Они накрыли нас почти сразу после возвращения с Ямайки в июне 1973-го, когда у нас гостил Маршалл Чесс. Нашли коноплю, героин, мандракс и пистолет без лицензии. Это, наверное, была самая знаменитая облава, потому что мне выставили много-много обвинений. Там фигурировали обожженные ложки с остатком, иглы, машинки, марихуана. Двадцать пять пунктов.

И еще мне достался блестящий адвокат в лице Ричарда Дю Канна. Он имел грозный вид – такой подтянутый строгий мужик, который прославился тем, что защищал издателя “Любовника леди Чаттерли” Д. Г. Лоуренса от обвинений в непристойности со стороны государства. Скоро после моего дела – может, закрыли глаза – его выбрали председателем адвокатской коллегии. Мне он сказал, что с такими уликами ничего поделать нельзя, так что придется признать себя виновным, а он будет добиваться смягчения приговора. “Виновен, Ваша честь, виновен”. На пятнадцатом пункте уже чуть-чуть саднило горло. А судья явно скучал, потом что очень ждал речи Дю Канна. Но полиция в последний момент добавила двадцать шестой пункт, обрез, который автоматически означал год срока. И я вдруг говорю: “Не виновен, ваша честь”. И судья только вылупился: “Что?” Он-то уже готовился идти обедать, мое дело было ясным. Спрашивает: “Почему вы не признаете себя виновным по этому пункту?” А я отвечаю: “Потому что, ваша честь, если б это был обрез, то откуда там взялась мушка на конце ствола?” Это была антикварная штука, детское дробовое ружьишко, чтобы стрелять птиц, которое изготовил какой-то французский дворянин в 1880-х годах. Очень милые инкрустации и все как полагается, но, конечно, никакой не обрез. И судья посмотрел на копов, и я гляжу, а лица у них побелели – врубились, что хватили через край. Чутка перестарались. Для меня это был прекрасный момент. Хотя, конечно, в открытую не повеселишься, потому что знаешь, что только что впечатал им прямо по яйцам. А судья смотрит на них уничтожающе так и говорит: “Он был уже наш. Идиоты”. И тогда Дю Канн заводит свою потрясающую шекспировскую речь про натуру художника и про то, что давайте посмотрим правде в глаза – этот человек стал жертвой преследований. Едва ли есть необходимость прибегать к таким строгим мерам. Всего лишь музыкант, и т. д., и т. п. И, видимо, судья согласился, потому что повернулся и сказал под запись: 10 фунтов за каждый пункт, 250 в сумме. Никогда не забуду, каким презрением он обдал полицейских. Хотел их проучить таким легким приговором за то, что так откровенно хотели навешать на меня всех собак. В общем, все пошли обедать, включая меня и Дю Канна.

После обеда я удалился в отель Londonderry праздновать. Там, к сожалению, у нас загорелась спальня. Коридор был весь в дыму, и мое скромное семейство выпроводили вон и вообще навсегда запретили появляться в нашей любимой гостинице. Пожар случился в моей комнате, причем Марлон спал у меня в кровати, так что я помчался сквозь пламя, схватил ребенка и тогда уже стал ждать, пока начнутся шум и суета. Это не было никакое опасное и неосторожное поведение, как тут же решили в таблоидах, это была неисправная проводка в номере. Но кто в это поверит?

* * *

Ронни Вуд появился в моей жизни по-серьезному в конце 1973-го. До того мы пересекались иногда, но не дружили. Я его знал как гитариста Faces, причем классного гитариста. В общем, сижу я как-то в Tramp, одном из моих постоянных клубов в то время, и подходит ко мне одна блондинка и говорит: привет, я Крисси Вуд, жена Ронни Вуда. Я говорю: о, приятно познакомиться. Как жизнь, дорогая? Что у Ронни? Она отвечает: он сейчас в нашем доме в Ричмонде пишется. Кстати, хочешь, поедем сейчас к нам? Я говорю: а что, я бы повидался с Ронни, поехали. И мы отправились с Крисси в Ричмонд, в их особняк под названием “Уик”, и я остался на несколько недель. В тот момент у Stones был перерыв, Мик сводил вокал на It's Only Rock'n'Roll, и я, в общем, был не против немного поиграть. Когда я туда приехал, то увидел всех этих асов: Уилли Уикс на басу, Энди Ньюмарк на ударных, Иэн МакЛэган, кореш Ронни по Faces, на клавишах. И я тут же подключился. Ронни записывал свой первый соло-альбом I've Got My Own Album to Do (“Мне еще собственный альбом надо сделать”) – кстати, офигенное название, Ронни, – а я зашел прямо посреди процесса, и мне вручили гитару. Так что первое совместное дело с Ронни началось у нас с горячего гитарного дуэта. На следующий день Ронни говорит: давай доделаем это до конца, и я сказал: договорились, только мне надо вернуться домой на Чейн-уок. Не совсем, а одежду кой-какую взять. Ронни купил “Уик” у актера Джона Миллза и устроил в подвале студию. Я тогда в первый раз увидел студию, которую построили специально в чьем-то личном доме (и я сильно не советую жить прямо над рабочим местом – я знаю, я это проходил на Exile). Но дом был красивейший, с садом, который спускался к реке. Мне досталась спальня дочки Джона Миллза Хейли, почти такой же знаменитой актрисы, и не то чтобы я проводил в ней много времени, но когда проводил, то почему-то постоянно читал Эдгара Аллана По. Жизнь в гостях у Ронни увела меня из-под надзора в Челси, хотя в итоге они добрались и туда. Анита не имела ничего против. Она тоже к нам приезжала.