Этот гадкий и порочный брат оказывал прямо-таки чарующее воздействие на маленького Мишу Андреева. Наверное, это происходило от плохой наследственности, потому что происходил Михалыч, как это не неприлично, от мужчины. Бабушка Михалыча знала совершенно точно, что женщины высоконравственны, фригидны, трудолюбивы и ответственны, а тем самым и несравненно лучше и приличнее мужчин, совершеннее их и угоднее Богу. И что мужчины порочны, похотливы, скотски эгоистичны и что у них не физиология, а патология. С точки зрения бабушки Михалыча, быть мужчиной означало дикое нарушение приличий и сознательный отказ от должного. Она очень хотела оградить милого маленького Мишу от тлетворного влияния мужчин.

Но хотя совсем маленьким Миша и был необычайно мил, но когда вырос — совершенно испортился. К ужасу своей мудрой, всегда все точно знавшей бабушки, этот гаденыш сам стал превращаться в мужчину!

И тогда, в Петербурге, маленький Миша уже переставал слушаться свою замечательную бабушку, становился наглым, порочным мальчишкой и уже любил плохие слова, экспедиции и своего гадкого брата.

Но особенно сильно он любил науку и все, связанное с наукой. Вероятно, это тоже сказывалась наследственность, потому что не одно поколение предков Михалыча занималось разными науками и имело, смеем полагать, некоторые заслуги. Эти… одним словом, мужчины, с первым же теплом уезжали в какие-то дурацкие экспедиции, совершенно не думая о том, что должны заниматься вовсе не этим, а холить своих обожаемых жен и создавать им всяческие положительные эмоции. Михалыч был просто генетически обречен на занятие наукой, и ничего с этим нельзя было поделать.

Маленький Миша был совершенно очарован мамонтом. Он ходил вокруг мамонта, он любовался колоссальной грязно-бурой тушей, он сравнивал ее с другими известными ему животными. Только два существа во всем музее вызывали у него сравнимый восторг, и это были лисий кузу и пятнистый кускус из Австралии. Почему именно они, наверное, не смог бы рассказать и сам Миша.

Он поверг в ужас и отчаяние свою замечательную бабушку, отказавшись смотреть Аничков мост, картины Ренуара, творения Фаберже и другие предметы, жизненно необходимые десятилетнему ребенку. Он хотел смотреть только на мамонта.

А когда через месяц рыдающего Мишу Андреева повезли обратно в Карск, где не было ни мамонта, ни брата Ли Феня, его порочный, вечно пьяный брат совершил страшное должностное преступление: он кощунственно проник в стеклянный колпак, под которым стояло чучело, и вырвал у мамонта здоровенный клок волос. И Михалыч всю жизнь хранил их вместе с благодарностью к брату, его рисунками и прочими реликвиями, вроде фотографии с надписью «с приветом от лисьего кузу».

Конечно же, Печенюшкин был не в силах не изучить эти волосы, и тут его ждало действительно великое открытие! Такое великое, что он сразу не поверил собственным глазам… Дело в том, что брат Михалыча, непристойный Алешка Семенов, волосы вырвал не где-нибудь, а между ног сидящего мамонта. То ли он нарочно издевался, то ли так уж получилось… Но волосы он рванул почти там, где десятки тысяч лет назад покачивался исполинский, подобный толстому шлангу, половой член древнего слона.

…Наверное, древний слон нашел себе подругу незадолго до того, как снежный мост рухнул, увлекая его с огромной высоты в темные недра оврага. А может быть, в последний момент, уже при гибели животного, темные силы природы вызвали оргазм у погибавшего слона… кто знает!

— Во всяком случае, результат перед вами, — закончил свой рассказ Савел Печенюшкин и ткнул пальцем в загон. Туда, где Лидия в компании четырех других дам поила мамонтенка молоком из здоровенной клизмы. Одна дама, не обиженная ростом, держала клизму на вытянутых руках, две дамы стискивали мамонтенка, тумаками не давая ему прыгать и играть. Одна держала длинный гибкий шланг. Лидия вводила его в пасть. Мамонтенок фыркал и чихал, временами все-таки ухитрялся подпрыгивать, крутил хвостом и очень громко чавкал. Все пятеро были в молоке с головы до ног. Ямиками опять схватился за сердце, судорожно глотнул побольше воздуху.

Нет, все-таки… Ямиками Тоекуда нажал на глазное яблоко пальцем, отпустил. Мамонтенок и дамы словно бы раздвоились. Как видно, мамонтенок существовал не только в мозгу Тоекуды. И был реален в той же степени, что и эти все русские дамы.

Ямиками сделал несколько шагов. Его ноздри впустили незнакомый, странный, но несомненно звериный запах. Нога поскользнулась на слоновьей лепешке, и запах тоже был довольно характерный. Трудно было представить себе такую многофакторную галлюцинацию.

Ямиками повернулся к Савелу, потянул чековую книжку.

— Я дам вам этот миллион.

— Десять миллионов, — мягко уточнил Савел. — И имейте в виду, что метода я вам не продам. И никому не продам. Я его опубликую, тогда пользуйтесь. А вот этого… забирайте его хоть сегодня!

— Вы говорили, есть еще один?

— Да, пока что в автоклаве. Забираете?

— Такими суммами я распоряжаюсь не один…

— Ну так звоните, говорите. Я и этого продаю только с одной целью — надо же организовывать правильное производство, мамонтятник. Яйцеклетки ведь еще наверняка найдут, верно ведь?

— Постоянно находят…

— Ну вот и милости прошу. Все предложения рассмотрим, не сомневайтесь. А яйцеклетки или купим, или давайте на процентах работать, как вам удобнее.

— Насчет мамонтятника… Вы это серьезно?

— Ну вы же видите. Вот же она, первая продукция.

— Тогда, может… Может, будем делать мамонтятник вместе?

— Это прекрасная идея. Пойдем обсудим?

— Обсудим. Но окончательные решения все равно принимаю не я. Вам придется приехать в Японию…

— Ну что ж, значит, мы встретимся и до 2001 года. Я этим не огорчен, а только доволен.

— Я тоже.

Савел стоял широко расставив ноги, подставив ветру грудь в расстегнутой рубахе, с удовольствием вдыхая запах зелени. Маленький, спокойный, упрямый. Недавний потомок людей, сосланных в Сибирь за веру и превративших Сибирь в какую-никакую, а часть цивилизованного мира. Ученый международного класса, прочно стоящий на земле. И на планете Земля.