— Доннерветэр! Это шорт знайт што такой! Этот шеловек сумасшедший. Эр ист феррикт! Их бин Вильгельм Фукс, я представитель фирмы Ферейн и К° и фсего неделя фернулся от Берлин. Фот мои бумаги, фот майн пасс, фот виз!

Я осмотрел его документы, позвонил Ферейну, которого знал лично, и с большими извинениями отпустил Фукса.

— Что вы на это скажете, господин репортер? — строго обратился я к осинскому обывателю.

Тот только беспомощно развел руками.

— Не извольте серчать на меня, ваше превосходительство, за то, что я, так сказать, отнимаю от вас время, но московское жулье так меня обчекрыжило, что я не могу безмолвно пройтить мимо этого факта, опять же всякие расходы по моему делу я приму на себя, так как при наших капиталах это нам наплевать.

С такой фразой обратился ко мне еще совсем молодой человек, лет двадцати, краснощекий, пышущий здоровьем, крайне пестро и вычурно одетый.

— Послушайте, дорогой мой, здесь вам не лавочка, и денег мы с клиентов не берем. Вы находитесь в правительственном учреждении и не забывайте этого. Ну а теперь говорите, что вам угодно?

Мой проситель конфузливо откашлялся в руку, помялся и начал:

«Я сам из Елабуги буду, всего две недели в Москве. В этой провинции я родился и вырос. Родитель мой занимался лесным промыслом и слыл первым богачом в городе. С детства к наукам склонностей у меня не было; так что на третьем классе гимназии я и прикончил свое образование. Было мне осемьнадцать лет, когда родители мои сошли в таинственную сень, короче говоря, померли.

Погоревал я, а затем и успокоился: что ж, пожили в свое удовольствие, пора и честь знать! Остался я после них единственным наследником. Пять каменных домов в Елабуге, стотысячный капитал в банке да векселей чужих тысяч на пятьдесят. Одним словом, майорат. Побесился годик-другой, да и прискучила мне моя Елабуга. Куда ни взглянешь — серость одна и людей настоящих нет.

Опять же начитался я разных знаменитых романов и захотел я построить свою жизнь по-благородному. «Нет, — сказал я себе, — покрутил Николай Синюхин, и будет. Пора за ум взяться и династию Синюхиных на прочный фундамент поставить». Ну одним словом, задумал жениться. Конечно, для меня, как для первого жениха Елабуги, отказа ни от кого последовать не могло. Да какая невеста у нас? Так — фрикадельки, а я задумал облагородить свой род да породниться с белой костью да голубой кровью.

Поделился я моими мечтаниями с бывшим старшим приказчиком родителя, этаким степенным человеком. Выслушал он меня да и говорит:

— Ой, Коленька, мудреное задумали. Конечно, при ваших капиталах все нипочем, а только мой вам совет, если желаете в жены взять какую-нибудь графиню или княгиню, то не иначе найдете, как в столицах. Недаром сказывают люди, что в Москве да в Питере за деньги все достать можно. Авось на ваше счастье и окажется там какая-нибудь завалящая графиня, что не побрезгует вами и позарится на ваши капиталы.

Подумал я с месяц, подумал с другой, да и решил двинуться в Москву-матушку, в поиске счастья. «Что же, — говорил я себе, — ежели и съезжу зря, то все же взгляну на столичное просвещение, да и себя людям покажу. Ведь я отродясь, можно сказать, из Елабуги не выезжал. Раз только в детстве с отцом по Каме в Оханск съездил».

Итак, недолго думая, отслужил я первого июня молебен, угостил духовенство и друзей-приятелей обильной закуской и третьего числа решил выезжать на пароходе на Казань-Нижний, а оттуда по чугунке в Москву. Тут же за молебном шепнул я приятелю, что следует, мол, третьего числа собраться на пристани да и проводить меня в путь-дорогу, да, пожалуй, и икону поднести, и даже на этот случай отпустил ему сто целковых. Ну и действительно, проводили меня высокоторжественно, поднесли икону, и один отставной артист сказал даже чувствительное слово: земной шар и мы с ним глубоко потрясены временной утратой нашего дорогого Николая Ивановича, но подует сирокко, и он вернется к нам и, быть может, не один, а с великолепным бутоном, увенчанным девятиглавой короной.

Это напутствие, ваше превосходительство, мне так понравилось, что я прослезился и с той поры помню его наизусть».

— Послушайте, все это прекрасно, но я дорожу своим временем и не могу выслушивать все эти, быть может, ненужные подробности. Нельзя ли покороче?

— Никак невозможно, ваше превосходительство, иначе вам дело будет неясно. А раз вы так торопитесь, то позвольте мне занести вам мою тетрадь. В ней я во всех подробностях описал мое путешествие и все, что со мной приключилось. Прочтите, пожалуйста, на свободе. Оно и лучше будет, а то на словах да второпях могу забыть и недосказать нужного.

— Ну что ж, валяйте, заносите тетрадь сегодня же, а денька через три приходите за ответом, и что могу — сделаю, а сейчас, извините, я очень тороплюсь.

Синюхин поблагодарил, откланялся и исчез.

Предчувствуя нечто забавное, я с любопытством раскрыл толстую тетрадь, решив на сон грядущий позабавить себя этим курьезным писанием. Само заглавие говорило за себя: «Путевые заметки Н. И. Синюхина с борта судна “Петербург”.

4 июня 19** г.

Ну и трещит же башка! Будь она проклята. Точно кто-то карамболит в мозгах. Ну и выдался же вчера денек! Не денек, а какое-то столпотворение вавилонское. Но расскажу все кряду.

В 11 ч. 42 м. утра мы отчалили от пристани. Я стоял на корме и махал в воздухе платочком товарищам на прощание. Наше судно двигалось по Каме со скоростью многих узлов. Елабужская пристань все удалялась и удалялась и наконец скрылась по причине выпуклости земли. Я обвел духовным взором пароход. Что и говорить — зрелище! Не то что дом, а целый дворец, покорный воле капитана: хочет — дернет вправо, хочет — влево. Судно это необыкновенное.

Еще в 1905 господин разбойник Лбов с шайкой где-то под Пермью остановил и ограбил его, перестреляв команду. Ну да слава те господи, меня тогда там не было. Я обошел кругом палубу — чистота, простор, все удобства для господ пассажиров. Народу ехало порядочно. И вдруг на одной из скамеечек я заметил священника. Подошел ближе, а тот оказался вовсе не священник, а архиерей: не наперстный крест висел на его груди, а панагия.

Вот так штука! Я справился в буфете у лакея, кто этот владыка.

Мне ответили, что это епископ Пермский и Соликамский Преосвященный Палладий и едет он от самой Перми. Эвона, в какую компанию попал! Помню, раза два к нам в Елабугу приезжал викарный епископ, так что с народом делалось: люди впрягались в его карету, при проезде его на улицах останавливались, крестились, чуть не земные поклоны клали. А тут не викарный, а сам епархиальный владыка, и ничего, хоть бы что. Захочу и подойду: так мол и так, скажите, пожалуйста, который теперича час? И ответит, непременно ответит. Одним словом, культура.

На носу стали толпиться пассажиры. Подошел и я. Все глядят вниз, в третий класс, а там какой-то мальчишка, усевшись на канатах, бренчит на балалайках и поет песнь про Государственную думу да про Пуришкевича. Народ стал бросать ему медяки да гривенники, я же вынул серебряный рубль, повертел его эдак в пальцах, чтобы все хорошенько видели, да и бросил мальчонке.